Страшный суд

И я, тайком от самой себя, крещусь православным крестом и молю землю, чтобы она оградила детей от неба, чтобы в своих коленях она приютила всех малюток земли и в том числе два хрупких тельца — обеих Ха.

В эти дни неизвестности, сомнений и страха, когда земля и небо переворачиваются и меняются местами, меняются местами во мне Ха настоящая и Ха другая. И само восклицательное междометие превращается из «Ха» в «Ах!».

Во время самого низкого реактивного гула я переживаю самые возвышенные мгновения: готова взять, не глядя, какую бы то ни было Ха, лишь бы обе они уцелели. Да что любую! Я готова взять их обеих, клянусь, что никогда не буду делать различия между ними, окружу их одинаковой нежностью.

Но когда слышится отбой, я опять влезаю в свою эгоистическую скорлупу и жду только одну, мою, настоящую Ха.

Выходит, смерть должна висеть над нашими головами, чтобы мы забывали о себе, то есть становились вполне людьми!

Смотрю на женщину среди развалин. Словно я — это она. Всю жизнь подсознательно я стремилась быть ею. Беременная. Единственное состояние, в котором человек не одинок.

Ступает гордо и торжественно, беременная всеми болями мира. Она единственная среди грохота вслушивалась в свое нутро, в чудо, которое там трепещет.

Там кулачок ударяет, чтобы пробить темноту и выйти на солнце, на простор. Ее тело — дверь, в которую настойчиво стучится будущее.

Она проходит через разруху и поля, усеянные убитыми. Как все отдается в ее сердце! Каждая трещина на земле, каждая рана на дереве и камне причиняет ей боль.

Она собирает кусочки разбитого мира в свою округлившуюся утробу — пересоздать его заново и целостно.

Ступает мудро и озабоченно. Хранит в себе, как в сосуде, хрупкий смех будущего.

Она несет в себе земной шар.

* * *

Ребенку угрожает уничтожение еще до того, как он родился.

Ношу в своем воображении бесчисленные варианты детской гибели. Кружусь по Северному Вьетнаму, по свежим следам бомб, по прошлогодним воспоминаниям, по рассказам людей, только что вышедших из огня, чтобы пополнить свои представления о детской гибели и угадывать по ним участь маленькой Ха. Тысячу раз переживаю ее смерть. Современная война непостижимо изобретательна, она обгоняет даже фантазию матерей, всегда думающих, что с их детьми случится самое, самое страшное.

* * *

Реактивный скрежет прорезывает зарю.

Вижу вдали, как земля поднимается гейзерами огня, дыма, собственно земли и застилает весь горизонт и солнце.

Бомбят дамбу. Сквозь разверзшиеся прорехи, как кровь из вскрытой артерии, хлынула вода, чтобы затопить собой многолетний труд, сон и насущную горстку риса.

Бегут толпы мужчин, женщин, детей, забивают отверстия рогожами, корзинами с землей и еще теплыми трупами. Да, и трупами! Как наши на Шипке, отбиваясь от карабкавшихся по крутизне турок, кидали в них камни и трупы погибших братьев. Мертвые затыкают своими телами пробоины в дамбе. Они воюют.

Тельце ребеночка плывет по каналу. Оно такое маленькое, что не могло бы закрыть собой никакой пробоины в дамбе. Плывет.

* * *

Ребенок плачет. Держит пустую мисочку. Кто-то его толкнул, и рисовая кашка разлилась по земле. Мать налила ему снова немножко горячей душистой кашки.

Ребенок не знает, что одна американская ученая получает сегодня премию. После многолетнего и упорного труда она открыла бактериологическое средство, разрушающее рисовое зерно еще до созревания. Это женщина…

* * *

Утонченная, выхоленная рука убийцы держит пробирку. Никогда бы не заподозрить такую руку.

Не по росту тяжелая и большая, взрослая лопата в детских руках. На них мозоли. Две босые ножки в земле. Детство окапывается. По колена, по пояс, по грудь, с головой. Целиком скрывается под землей. Лучше бы не расти, чтобы не торчать сверху. Отдельная нора каждому ребенку. Можешь там плакать, никто тебя не увидит.

А у неба нет ни ворот, ни замка, чтобы можно было его запереть. Из окна высовывается стриженая головка, с любопытством смотрит в синюю глубину.

Прячь скорее голову! Нагнись! Нельзя смотреть в родное небо!

* * *

Отняли небо.

Маленький мальчик. Остался в живых один из целой семьи. Зовут его Бинь.

Его долго лечили в эвакуированной больнице: перелом позвоночника. Завалило кирпичной стеной.

Сейчас он круглый сирота. Община усыновила его. Кормит. Но ласкает ли, любит ли?

Из-под развалин, из своей прошлой жизни он спас только одно: воспоминания о своей матери.

* * *

А есть дети — двойные сироты: и без родителей, и без воспоминаний.

Стелю постель Ха, чтобы было уютно и удобно устроиться. Чтобы во сне ее шумел приглушенно, дышал, как лес, чужой город. А она все недовольна. Не могу понять, чего ей не хватает, чтобы юркнуть с блаженным детским лицом в свежесть простынь. Она ищет одеяло. Сворачивает его в рулон. Кладет рядом и обнимает. Смешная выдумка. Полегоньку выдергиваю одеяло — будет ей мешать, и без того жарко. Но она во сне схватывается за него, пищит и не выпускает из объятий. Она прижимается щекой к колючей шерсти и засыпает с блаженным лицом.

Потом я догадываюсь. Свернутое одеяло — это ее мать. Ребенок привык засыпать с руками, обнявшими материнскую шею.