Страшный суд

Нгуен вводит меня в белую виллу, углубленную в тишину и тень.

Оказываемся на террасе, обращенной к большому озеру. Бесконечное взаимолюбование воды и неба. Действительно, надо знать, что у тебя над головой постоянно висит угроза, чтобы понять, какое это блаженство — спокойствие!

Нгуен будет присутствовать при нашем разговоре не как «третий», а как личный друг поэта. Впрочем, одно не исключает другого. Их связывает давняя дружба: общая нелегальная борьба, французская тюрьма, строительство и, наконец, общий труд в сверхчеловеческой оборонительной войне.

Традиционный вьетнамский стол с чашками ароматического лотосового чая, бананы. Больше ничего. То же было бы и в деревенской бамбуковой хижине. Равенство в этой стране, как скромность для девушки, самое большое украшение.

Входит маленького роста человек с моложавым лицом, с юношеской улыбкой. Начинает с поэзии. Рассказывает мне легенду о тигре и бесстрашном юноше.

В древней легенде, интерпретированной к тому же талантливым поэтом, таится какое-то народное подсознание. Побеждает не физическая сила, а дух.

Слушаю его и думаю: большой государственный ум и душа ребенка живут в нем в полном согласии, не мешая друг другу и не взаимоуничтожаясь. Вот настоящий поэт!

То Хыу обладает прекрасным качеством — освобождать собеседника от смущения. Нет большего счастья, чем свободный, мыслящий разговор. Это высшее проявление человека.

Понимаю, что в разговоре мы варвары. Не слушаем друг друга. У нас каждый говорит сам себе. Каждый слушает себя самого. Во Вьетнаме сохранилась древняя культура разговора, быта и человеческих отношений.

Рассказываю ему неоконченную историю о Ха, не процеживая свои слова через тройной фильтр.

Евразия тонет, и мы открываем новый континент. Там нет ни рас, ни различных языков. Там звучит язык любви. Лишь здесь, у поэта То Хыу, я окончательно поняла собственное чувство, то, которое зародилось независимо от меня, даже вопреки мне, — чувство, которое теперь приносит мне полноту жизни.

— Судьба этого ребенка уже связана с моей. К добру ли, ко злу ли, рано ли, поздно ли, но дорога ее пройдет через Болгарию.

Он вдруг мне поверил. Для него административных препятствий не существует. Он сам в некотором роде главное административное препятствие. Но он увидел вдруг то, о чем я совсем не думала:

— А девочка? Она согласится?

Действительно! То Хыу делает десницей военачальнический взмах:

— Целой армии можно приказать, но ребенку…

Рука его повисает в воздухе, как надломленная ветка.

— Ее родители поймут, что это ради ее же блага! — говорю, сама не веря себе.

Поэт словно всматривается в свое детство. Грустная улыбка озаряет его как далекий отсвет материнской ласки.

— Есть старая вьетнамская поговорка: «Ребенок прощает своим родителям то, что они бедны».

Девушка входит и разливает чай. Ее походка успокаивает и освежает, словно утренний ветерок.

Поэт вспоминает случай из своего детства:

— Однажды… я был совсем маленький. Вышел из дому и пошел по белому свету. Шел, шел… Начало темнеть. Испугался. Вошел в пагоду, свернулся в уголке и заснул. Проснулся от голоса моей матери. Она кричала где-то снаружи, ища меня. Тогда я узнал, что самый сладкий голос — это голос матери.

Позже, гораздо позже, я буду вспоминать предупреждения, скрытые в этих притчах.

От детства прямо переходим к поэзии. Впрочем, здесь нет границ. То Хыу запевает в традиционном вьетнамском мелодичном ритме свое новое, ненапечатанное стихотворение. Из пения возникает вдруг то, о чем вьетнамцы не говорят, — боль. Поэт не хочет опубликовывать это стихотворение. Не разрешает мне его переводить ни сейчас, ни потом. Вместо того чтобы объяснить причину, рассказывает отвлеченное:

— Путешествую по стране. Вхожу в убежище во время тревоги. Низенькая девушка около меня. Разговорились. Обыкновенная деревенская девочка. Выращивает рис. Стреляет из зенитного орудия в американцев. Спрашиваю, когда ей было всего страшнее? Она смеется. Однажды налетели самолеты. Она кидается к орудию. Нужно прыгать в окоп, где оно стоит, а там — змея. Что делать? Убить змею нет времени. Самолет пикирует. Она прыгает к змее, не смотрит под ноги, а стреляет в небо. В это время змея обвивается вокруг ноги…

Он выжидает, чтобы мы успели дополнить картину своим воображением, и заканчивает открытым вопросом:

— На кого смотреть? На змею у твоей ноги? Или на самолет, который пикирует на всех?..

Его взгляд уносится вдаль и не возвращается очень долго.

Не могу восстановить целиком наш длинный и задумчивый разговор. Слова забываются. Но остается и сохраняется душа разговора и память о тех мгновениях, когда ты была не одинока.

* * *

Для чего мне даны крылья — летать или защищать?[14]

Когда ребенок спит, он становится полностью моим. Хорошим, милым, тихим, беззащитным, моим. Я готова на все, чтобы его защитить, даже поломать свои крылья, если они потянут меня вдруг вдаль.

Когда он спит под моим крылом, я чувствую себя сильной. Только тогда-то я и ощущаю, что у меня есть крыло. Боюсь разбудить его, чтобы не отдалить от себя, и целую лишь мысленно.