Рядом с ним была Луна. Дорогая мать-единорог опустила длинные ресницы и пропела:
Другие насаженные на колья головы тоже начали оживать. Единороги склоняли шеи, смотрели на Леди сверху вниз и пели в унисон:
Она в слезах встала на колени, оплакивая своих любимых, свое стадо, лишившееся могучих плеч и быстрых ног.
Единороги еще несколько раз пропели свой совет. Мрак одарил Леди задумчивым взглядом, немного подождал и закончил:
Она не услышала мерной поступи шагов, не заметила возвращения охотников, пока они не ввалились в дверь, смеясь и крича, сваливая на пол добычу и окрашивая стены густой кровавой краской. Один отвязал со спины ружье – Леди знала это слово от Мрака: как-то раз, когда он объяснял ей, что такое зло, «ружье» горячим сгустком ненависти сошло с его уст, – и Леди, подхватив Сумрака, бросилась прочь, натыкаясь на мебель. Она подобралась и выскочила из окна, выбив стекло своим телом и рассадив руки до крови. Малыш выпрыгнул следом, не порезавшись, но дробь все-таки его настигла…
Они ринулись в лес, и на бегу Леди пела, призывая на помощь всех обитателей чащи, знавших ее голос. У водопада она умолила русалок и водяных нимф спрятать Сумрака под водой, но не дать ему утонуть. Они безмолвно обступили малыша и обвили его своими бледно-зелеными руками и волосами-водорослями. Синие чешуйки на руках и щеках русалок поблескивали в тусклом лунном свете. Над водой оставалась только голова жеребенка. Его грива была короткой и взъерошенной, не такой буйной, как у Леди, и еще не доросла до коротенького рога. Сумрак с презрением сверлил Леди взглядом: он был еще слишком юн и не понимал, что происходит.
Птицы летали по лесу и своим мелодичным чириканьем сообщали Леди, где находятся охотники. Жители чащи сновали по кустам и просили деревья ничего не скрывать от Леди, и те послушно раздвигали полог листвы, чтобы лунные лучи проникали под их сень, освещая Леди дорогу. Ей этого было достаточно.
Слово ввергло ее в заблуждение: она считала, что охотники – это люди, которые могут убивать добычу так же, как умела она. Оказалось, нет; и в ту ночь Леди играючи расправлялась с ними, хотя охотиться не ради пропитания для нее было внове.
Охотников было шестнадцать, и Леди потратила немало времени, чтобы выследить их поодиночке. Она заманивала своих врагов в скалистые расселины и холодные речные затоны, загоняла на деревья, в зыбучие пески и пещеры. И, настигнув свою жертву, каждый раз пела ей песню на единственном языке, понятном этим существам, – на языке убийства. Она пригвождала их к земле и пела, пока они не умрут. Ее голос походил на кровь – теплую, пузырящуюся кровь, которая темнела, густела и душила их насмерть. И Леди казалось, что за секунду до того, как она пронзала рогом очередного охотника, в его глазах мелькало понимание.
Шестнадцатый оказался самой легкой добычей. Напуганный кровавыми песнями Леди и предсмертными воплями товарищей, он несся к избе. Леди ждала его на пороге в ореоле тепла и света пылающего в камине огня. Охотник замер, увидев ее. Леди, как ей и было сказано, отрезала свой рог, и теперь стояла обнаженная, укрытая лишь разноцветной гривой, и смотрела на ошеломленного мужчину. Тот глазел на ее тело – которое она всегда считала угловатым, не до конца оформившимся, – и его взгляд говорил об ином. Леди протянула к нему руку и подманила к себе ласковой колыбельной, похожей на волшебную падающую звезду.
Последний охотник упал в ее объятия, а другой рукой она занесла над жертвой сливочно-белый рог.