Страшное гадание

Марина подняла один листок. Батюшки, да тут все замарано, исчеркано! Едва ли два слова разберешь! Она невольно принялась читать и скоро поняла, что разобрать можно гораздо больше двух слов: «…Крэнстон. Она была в такой ярости, какую я никогда не предполагал увидеть на этом безмятежном, фарфоровом личике. Кто бы мог подумать, что хорошенькая куколка способна на такой пыл! Теперь я верю Джорджу, который говорил, что она истинная фурия в постели. Она едва не разорвала меня в клочки, хотя я всего лишь брат…»

На этом связный текст обрывался. Еще раз оглянувшись, Марина подняла другой листок. Бумага была совсем желтой, чернила выцвели – очевидно, эта запись была сделана раньше предыдущей.

«Как он мог! Как у него хватило злости! Да какова же беда молодому человеку пытаться жить своим умом? (многое вычеркнуто). Ехать надо, я это чувствую теперь определенно. Уеду! Не то он (слова неразборчивы)… и не оглянется на убитого. Он никогда не любил меня так, как Джорджа, да и мне, положа руку на сердце, нужна от него не любовь, а лишь деньги. Видел ли кто-нибудь такие чувства меж сыном и отцом?! Я враз стыжусь себя – но и его презираю!»

Марина тихо ахнула. Теперь она поняла, что в руки ей попались не разрозненные записи, а дневник – исповедь жизни Джаспера Маккола, изорванная в клочья в приступе ярости или отчаяния. А может быть, приступ болезни помрачил его ум, заставив зачеркнуть, скомкать записи, как бы отрекаясь от всего, чем он жил.

Марина задумчиво оглянулась на больного. Ей было неловко читать это – все равно как подслушивать разговор, не предназначенный для чужих ушей. Но уже почти лихорадочное нетерпение овладело ею. Что-то подсказывало: читая записи Джаспера, она немало узнает о своих новых родственниках, и это поможет ей держаться в общении с ними верного тона. Сейчас она живет как бы вслепую, блуждает с завязанными глазами в дремучем лесу тайн и секретов, порою – до чего уже дошло! – путая реальное с призрачным. А ведь общеизвестно, что, подслушивая да подглядывая, не только узнаешь немало интересного, но порою и жизненно важного. Несомненно: та же аксиома применима и к чтению чужих писем и дневников.

Отбросив сомнения, она поднесла к глазам новый листок – и немедленно была вознаграждена за свою решимость, прочитав:

«Все-таки, хоть у них были разные матери, они сыновья одного отца, а потому – два его живых повторения. Их основные черты: гордость, отвага странствующего рыцаря и безжалостное сердце. Что в Алистере, что в Десмонде уживаются две страсти: лошади и женщины. Они приручают первых и укрощают вторых с одинаковой легкостью, однако (чернила растеклись). Алистер кажется истинно влюбленным, хотя я и наблюдаю за ним с недоверием. В нем есть нечто роковое, он фаталист. Я нахожу подобную обреченность в себе. И как мне жаль это милое, невинное, прелестное существо, которое всецело предалось ему! Их любовь напоминает мне цветок, который приглянулся садовнику для букета и будет скоро сорван, а значит – увянет. Впрочем, поживем – увидим».

Джаспер пошевелился, и Марина судорожно разжала пальцы. Tак воришка, схваченный на месте преступления, пытается отбросить украденное, наивно веря, что никто ничего не видел и его ни в чем не обвинят.

И «воришке» повезло. Джаспер даже не обратил на нее внимания. Дрожащей рукой он дотянулся до табурета, придвинутого Мариною, нашарил иглу и принялся протыкать ею шарик, вздувшийся до самых краев в трубке. Оттуда вырвался воздух, и Джаспер медленно, с наслаждением затянулся сладковатым дымом. Глаза его опять полузакрылись, чубук выпал изо рта. Он вновь задремал, и Марина без зазрения совести схватила новый листок.

«Обыкновенное следствие путешествия и переездов из земли в землю – это то, что человек привыкает к неизвестности, страшной для домоседов. И все-таки по возвращении меня неприятно удивили лица моих соотечественников. Сколь гармоничны, гладки, плавны, добры черты лиц китайцев и особенно китаянок! Физиономии же англичан можно разделить на три рода: угрюмые, добродушные и зверские. Клянусь, что нигде не случалось мне видеть столько последних, как здесь, в моем родном доме!»

Марина невольно прыснула, пробормотав: «Ей-богу, мне тоже!» – и продолжила чтение, радуясь, что в следующих листках почти ничего не вычеркнуто: