Странствующий

Ученики молча ели рыбу, пресные хлебные лепешки, запивая водой, и во все глаза смотрели на молчащего Учителя. Один лишь не мог смотреть на любимое лицо Господа, боясь встретиться с Его кротким, но всевидящим взором. Самый горячий из учеников, который трижды отрекся от Него в ту ужасную ночь пленения. И вот к нему, у которого во рту пересохло от страха и стыда, так что кусок в горле застревает, обращается Христос:

— Симон Ионин! Любишь ли ты Меня больше, нежели они?

Однажды уже Петр со свойственной ему восторженной горячностью сказал слова «если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь!». С тех пор каждое утро, когда кричат петухи, вскакивает он с постели и обливается слезами. Поэтому сейчас Петр уже смиренно кивает и коротко произносит:

— Так, Господи.

— Паси агнцев Моих.

Как трижды отрекся Петр в ту позорную для него ночь, так трижды Господь принимает у него покаянное заверение в любви и верности. И трижды объявляет его апостолом, восстанавливая утраченное им звание. А после Господь пророчествует о его мученической смерти словами «прострешь руки твои», предсказывая ему распятие, которое и Сам претерпел.

…Я замолкаю, с трудом возвращаясь с берега Галилейского моря на берег маленькой речушки. Ванюша, приоткрыв рот, в упор глядит на меня блестящими синими глазами. Вообще-то надо отдать ему должное, мальчик не отличается болтливостью. Говорят, каждый православный обязан пройти в своей жизни через затвор и молчание. Наверное, Ваня проходит этот подвиг в младенчестве.

Батюшка рассказывал, что малыш может шалить, даже капризничать, но стоит отцу встать на молитву, как он замолкает и во все глазенки смотрит на отца-священника. Причем, не на лицо или руки, а вокруг. «Почему вокруг?». — «Ангелов дитя зрит». — «А-а-а!.. Да?..». Итак, я удачно возвращаюсь в современную Россию, сижу напротив мальчугана, который сверлит меня своими победитовыми зрачками, и слышу от него: «исё». Подумываю, что бы еще рассказать юному богослову, но в это время мой взгляд пытается разыскать наши поплавки — их нет…

— Ваня, тащи! — кричу малышу страшным сипящим шепотом.

Мы с ним одновременно дергаем удочки. Ваня вытаскивает из воды симпатичного ерша, а у меня на крючке вяло брыкается та самая Галилейская «рыба святого Петра», в просторечье — карп. Дальше следуют весьма противное снимание с крючка и шумные, продолжительные овации.

Утром рано вставать, а мне всю ночь не спится. Передо мной в совершенной темноте горят синие мальчишеские глазенки. Взгляд детских глаз несет в себе огромную силу. И, не дай Бог, если совесть нечиста — они прожигают душу до самого дна, до самого страшного омута, в котором кровоточивой язвой таится и всю жизнь мучает смертный грех юности.

…Ты должен был родиться! Ты просто обязан был родиться, потому что я в тебе нуждался.

Тогда я не знал Бога. В то время искал я истину в дешевом вине, любовь — у доступных женщин, а духовность — в дебрях философии и миражах искусства. Сейчас я не хочу вернуться в прежнее состояние и на секунду. Это страшно, когда под ногами все качается, а будущее кажется темной дорогой в никуда. Иногда мрак сгущался до предела отчаяния. В такие минуты, когда я чувствовал собственную обреченность, меня удерживала на краю надежда на тебя. В такие минуты мне нужно было взять тебя на руки и почувствовать в теплом комочке человеческого детеныша возможность своего продолжения в вечности. Иначе все бессмысленно.

Но так выстроились обстоятельства, что в помрачении я сказал «нет» твоему рождению — и тебя не стало. Позже помрачение прошло. Но было поздно. И вот много лет я расплачиваюсь за свое решение и ношу в груди эту неисцелимую боль.