Странствия Франца Штернбальда

          Теплым вечером в тревоге
Я искал свою мечту,
Вдруг в проулке на пороге
Вижу деву-красоту:
«Быть одной тебе не грех?»
«Жду того, кто лучше всех!»

          «Разве я тебя не стою?
Я пока еще ничей!»
«Нет, он блещет красотою,
Лучший свет моих очей!»
«Ты меня возьми пока.
Верность вечная горька!»

          «Что ты лезешь целоваться?
Для тебя я не гожусь;
Чур, дружок, не баловаться,
А не то я рассержусь!
Грех любиться невзначай;
Слушай, не озорничай!»

          «Поцелуй твой слишком сладок,
Не противься, погоди!
Я тебе неужто гадок?
Что там у тебя в груди:
Восхищенье или боль?
Мне прислушаться позволь!»

          «Грудь моя трепещет в гневе,
Ты мою не трогай грудь!
Прикоснуться к робкой деве —
Верх бесстыдства, не забудь!
Обольщаешь ты меня,
Поцелуями дразня!»

          «От пленительной надежды
Не откажется душа;
Как была бы без одежды
Ты, девица, хороша!
Платье портит стройный стан,
Платье — истинный тиран!

          Ах, когда бы только спала
С милых членов пелена,
В счастье ты бы утопала,
Упоительно нежна!
О, прервать бы мрачный плен
Ослепительных колен!»

— Ты только зря мучаешь меня, — сказал Штернбальд, когда Рудольф допел до конца. — Говори, что хочешь, никогда я не соглашусь с тобой. Можно легкомысленно забыться на мгновение, но тот, кто добровольно позволяет страстям одержать победу над собой, тот унижает сам себя.

— И с такими мыслями ты намереваешься стать живописцем? — воскликнул Рудольф. — О, если ты столь мало дорожишь своими страстями — оставь в покое искусство, ибо чем, как не страстями, сможешь ты волновать сердца? Для чего вам все ваши краски, как не для того, чтобы дать прекраснейшее наслаждение страстям? Ничто так не захватывает наше воображение в творениях искусства, как очарование совершенной красоты, именно ее мы хотим обнаружить во всех формах, ее повсюду ищет наш жадный взгляд. Если мы находим ее, она воздействует не только на нашу чувственность, наш восторг удивительным образом через наслаждение потрясает все наше существо. Обнаженное тело — высочайший триумф искусства, ибо что скажут мне скрытые одеяниями фигуры? Почему не выступят они из своих сковывающих одежд, не станут самими собой? Одежда — в лучшем случае добавление, ложная прикраса. Обнаженные фигуры греческой античности — первейшее выражение и человечности ее и божественности. Благоприличие нашей низменной прозаической жизни недозволено в искусстве, непристойно в его светлых и чистых сферах, даже и в нашей жизни оно — подтверждение нашей низменности, безнравственности. Художник должен скрывать, что ему знакомо это чувство, иначе он покажет, что искусство для него — не лучшее и превыше всего любимое, он признает, что не смеет высказать себя до конца, а ведь мы ждем от него именно откровения самых скрытых глубин его существа.

Решено было, что друзья двинутся в путь через несколько дней: графиня написала обещанное письмо к некоему итальянскому семейству, и Штернбальд равнодушно сунул его к себе в бумажник; он не стал показывать это письмо другу и даже не был уверен, будет ли вручать его тем, кому оно адресовано.

В один из самых знойных дней Штернбальд к вечеру отправился в рощу, чтобы побыть наедине со своими думами. Ручей, протекавший через лес, в одном месте разливался довольно широко и достигал значительной глубины, это на редкость красивое место было далеко, берега поросли кустарником, и здесь всего сладостнее ощущалась прохлада и свежесть. Франц разделся и бросился в прохладные воды заводи. В свежих объятиях стихии у него стало веселее на душе, вокруг шелестел кустарник, взгляд терялся в прекрасном сумраке дремучего леса, и ему вспоминались картины, на которых был изображен подобный пейзаж.