Странствия Франца Штернбальда

         «В небесах великий перелет;
Вновь потянуло птиц к заветной цели,
И в небесах разнообразны трели:
Кто свищет, кто щебечет, кто поет.

         Кто больше, тот кричит слышней;
Кто меньше, тот поет нежней,
Кто в полный голос, кто украдкой,
Скворец и дрозд, снегирь с касаткой.

         Что говорят, не знают сами,
Не скажут, чем они живут,
Но говорят под небесами
И Неизвестного зовут.

         — Эй вы! Зачем вы стремитесь в дорогу?
— Наверно, так угодно Богу.
— А родина вам не мила?
— Земля-то все-таки кругла!

         Не скрыться жаворонкам от бед;
И куликов силками ловят,
Когда обжорам пир готовят,
Так что возврата жертвам нет.

         — Вот как вы с нами говорите!
Расправу над птахами вы творите!
— Такою возвещаем речью
Мы справедливость человечью;
Природою правит этот язык,
Один с другим воевать привык.
Все ясно, и неуместен протест,
Когда один другого ест;
Как злой судьбою — человеки,
Съедаются морями реки;
Желудку времени всегда
Обильная нужна еда;
Но времени тоже спасенья нет,
Идет Страшный суд за ним вослед;
Чревоугодье — напрасный труд:
Последнее яство — последний суд».

Рудольф сопровождал эти дерзкие строфы такими забавными телодвижениями, что слушатели не могли удержаться от смеха. Вновь обретя серьезность, паломник сказал:

— Простите, но в вашей компании становишься точно пьяный, если вы и дальше будете меня сопровождать, мое паломничество превратится в шутовское шествие.

Они перекусили на лужайке захваченными с собой припасами, и Лудовико без устали расспрашивал Родериго о различных новостях. Но о своей собственной истории Родериго умолчал, то ли стыдясь чего-то, то ли не желая повторяться перед Штернбальдом и Флорестаном. Случайно речь зашла о Лютере и о реформации.

— Ради бога, не надо о Лютере, — воскликнул Лудовико, — я и слышать об нем не хочу! Нынче всякий, кто мнит себя умником, берет сторону этого человека, а ведь он, право же, запутался в собственных мыслях, хотя намерения у него наверняка самые благие и честные!

— Вы меня изумляете, — сказал Франц.

— Вы немец, — продолжал Лудовико, — вы нюрнбержец, ничего удивительного, что вы вступаетесь за то, что вам представляется правым делом. Я также признаю, что Лютер — человек выдающегося духа, но не чувствую к нему расположения. Скверно, что люди не могут ничего разрушить, будь то даже старый забор, тут же не ощутив желания возвести новое здание. Мы убедились, что можем заблуждаться, так давайте же заблуждаться, уходя в разные стороны, это лучше, чем оставаться на доброй старой прямой дороге. Предвижу эпоху — ее непременно должно вызвать к жизни то, что происходит в наше время, — когда человек будет считать себя чудом своего века, хотя на самом деле он ничто. Вы пускаетесь в исследование того, что исследованию не подлежит, вы поднимаете руку на божественность нашей религии, которая предстает нам как дивная песня, понятная лишь тому, кто ее понимает: а вы подходите к ней с желанием докапываться до основания и опровергать и при всем вашем глубокомыслии продвигаетесь не дальше, чем удалось бы и самой тупости, в то время как высший разум почувствовал бы, что запутался в исследованиях, как в сетях, и предпочел бы верить в благородную поэзию, а не пытаться объяснять ее несовершеннолетним.

— Бедный Мартин Лютер! — вздохнул Франц. — Вы судите о нем с большой дерзостью.

Лудовико сказал:

— Я, собственно, не его имел в виду, не собираюсь я и защищать пороки нынешнего века, противу которых он так усердствует, и все же мне сдается, что он заходит чересчур далеко, что, в чрезмерном страхе стремясь отсечь все низменное, он заодно замахивается и на благороднейшее. Как это часто свойственно людям, продолжатели его дела легко могут неправильно понять его, и тогда полнота божественной религии превратится в сухую рассудочную пустоту, неспособную утолить томления сердечного, вечный поток великих картин и светлых образов иссякнет, останется лишь сухой равнодушный мир, и утерянное придется вновь завоевывать по кусочкам, в непосильной борьбе: царство духов улетучилось, и возвращаются лишь отдельные ангелы.