Странствие по таборам и монастырям

  Что с нами станет, если из сетей
  Вдруг вырвется свирепая планета?
  В тот светлый сад – пристанище теней,
  Теней, что не боятся света.

  Как нам смеяться в тот зеленый час,
  Когда весна встает на горло песне?
  Но каждый где-то сумочку припас,
  А в сумочке – запас. С ним интересней.

  Боезапас для ужасов войны,
  Боезапас, когда сойдутся рати.
  И ангел ангела на бой зовет из тьмы
  И точит меч у краешка кровати.

  Я с вами не пойду на ваш последний бой,
  Я буду спать и видеть сны на круче,
  Но рати не вернутся вспять домой,
  И флаги черные народ припас на этот случай.
  Народ запаслив. Знает, как солить,
  Как квасить и морить в своих святых закрутках.
  Закрутит сто миров, чтобы потом их слить
  И покурить в весенних промежутках.

  Сквозь падающий мир идет веселый поезд,
  Курортник крестится на белый циферблат.
  А ты усни. Усни, совсем не беспокоясь.
  А утром будем пить зеленый шоколад.

  Накроют на веранде, и черники
  Крестьяне дряхлые нам в шапках принесут,
  И ветер будет биться над святыней дикий,
  Играя флагами над головами Будд.

  И флаги черные вдруг с пестрыми смешались,
  Победа с поражением – друзья,
  И нам с тобой осталась только шалость,
  Хотя мы воры, совы и князья.

Глава седьмая Князь Совецкий

Мертвое тело Прыгунина зачем-то сразу же подняли и положили на тот самый письменный стол, который словно бы специально для этой ритуальной цели с таким загадочным упорством волокли сюда Фрол и Август. Це-Це наблюдал, как струйки крови стекают по потемневшей древесине, а одна из струек – самая яркая, самая юркая – даже забралась в один из ящиков стола, который оказался чуть приоткрыт. Так забирается извивающаяся, нежная, южная, почти бесплотная и бесполая рука вора в карман туриста-ротозея, то есть того, кто «зияет ртом» и этим зияющим ртом созерцает руины империи, что задохнулась от пыли много веков назад.

Цветаева написала: «Вас положат – на обеденный, а меня – на письменный». Она, надо полагать, имела в виду, что те люди, которых после смерти кладут на обеденный стол, представляют собой своего рода еду, а еда исчезает быстро. Те же, что лежат на письменных, напоминают письма – они плоские, сухие, медленнотленные и содержат в себе сообщения, доступные многократному прочтению и многократному истолкованию.

Но в наше время уже никто не пишет таких писем, письма нынче электронные, и сгорают они даже быстрее, чем растворяется пища в желудках или же в мусорных баках. Поэтому нет больше никакой чести в том, чтобы лежать на письменном, – все равно что лежать на подставке для компьютера. Нет в этом отныне ни чести, ни нетления. Все равный тлен: и обед, и письмо. Только обед иногда бывает вкуснее и необходимее. Как ни крути, человеку иногда позарез нужно отобедать. Обедает за обеденным (обыденным) столом обычно семья или компания, все галдят, кидаются хлебными шариками, свет ослепительный льется в гигантские окна, ниспадает от люстр и нагих лампочек, светя сквозь жалюзи и гардины: духи воздуха влекут на своих горбах полные корзины веселья! А за письменным, как правило, сидит одинокая сова, хлопает своими глазищами, перья на ней тяжелы, как доспехи утопшего ратника, а вокруг иные письменные столы, а вокруг-то, прости Господи, офис.

Поэтому путешествие вслед за письменным столом, как за саркофагом, привело нас в некие околоадские пространства, а полети мы за столом обеденным, особенно если он овальный, красного дерева, с тонкими ампирными ножками, то он воспарил бы вместе с нами в просторы высокие и разреженные, где встретишь лишь альпинистов, ангелов и авиаторов.