Странствие бездомных

Мой отец заболел. Затянувшийся после гриппа бронхит беспокоил его и обеспокоил врачей. Хоть он сам не занимался практикой, но медицинское образование имел и мог сопоставлять свои ощущения с объективными показателями. Возникли подозрения на туберкулезный процесс в легких, начались обследования. Рентгеновские снимки вызвали подозрения более серьезные. Папа смотрел их вместе со своими коллегами и, возможно, поставил себе диагноз раньше, чем они. Он очень погрустнел, его лихорадило, он слабел и кашлял. Предположения о туберкулезе не были сняты, и его положили в тубинститут (ЦТИ) для более тщательного обследования. Там и поставили окончательный диагноз — рак легкого. Операций по удалению опухоли в легких тогда не делали. Из уважения к его деятельности (организация борьбы с туберкулезом) папу приняли в загородную больницу, в «Захарьино», дали отдельную палату и разрешили Ольге Андреевне быть при нем. Это было самое большое и доброе, что могли для него сделать, — он был обречен. Там, на природе, провел он последние два месяца своей жизни. Пока хватало сил, он выходил в сад, сидел в кресле, под кустами сирени. Там его и сфотографировали: исхудавший, бесконечно грустный, сидит он понуро, подперев голову рукой. Я приезжала к нему раза три. Однажды, когда у него уже путалось в голове (пошли метастазы), папа сказал мне: «Бедная моя деточка, мой Тусёночек, единственная моя дочка, и так страшно больна…» Свою болезнь он приписывал то мне, то Олечке и, жалея нас, говорил много ласковых слов. Хоть в его речах смысл постепенно исчезал, но чувство любви не иссякало.

Последний раз я была у папы в начале августа. Он был совсем плох, все порывался мне что-то сказать, а я никак не могла понять. Пятнадцатого числа он умер. Похоронили его на Новодевичьем, рядом с Олиными родителями. На похороны приезжали Михаил Николаевич с тетей Наташей, дядя Петя. Поминок тогда не устраивали, не принято было, да и похороны в те времена были совсем не ритуалом, а делом. Скорбным чувствам, казалось, и места нет на таких похоронах, и каждый держал их при себе, стараясь не проливать в слезах. Вернулись домой на трамвае, наспех покормили родственников, которые торопились на вокзал, и распрощались.

Всё лето, не считая короткой поездки к маме в Ялту, я прожила в Москве, сначала с папой, помогая Оле ухаживать за ним, потом — без него, с Олей, проводившей все дни на кладбище. При жизни отец сближал меня с ней, а после смерти, особенно в первое время, как бы разделил нас — так неравно, несопоставимо было наше горе. Оля погрузилась в горькое отчаяние, жила в нем, равнодушная ко всем проявлениям жизни, а я продолжала жить, думая о своих, близких и, слава Богу, живых. Жила вблизи от дочки, в разлуке с мамой и с мужем.

Маме о смерти отца я написала. Для нее это было большим горем. Письма ее, присланные в ответ, полны сожаления и воспоминаний о нем (я приводила их в предыдущих главах). Мама успокаивала меня, просила о ней не тревожиться, она в большой печали, но справляется — «пью бром с валерьянкой». Я понимала: болит сердце, плохо спит, горюет.

Думаю, что мама горевала больше, чем я. Моя любовь к отцу, такая горячая в раннем детстве, за годы, проведенные вдали от него, ослабела, вообще изменилась. Отвыкнув от него в длительной разлуке, я уже не смогла с ним по-прежнему сдружиться. Мы отдалились друг от друга, между нами стояла его, отдельная от нас, жизнь. Убеждая себя, что горе мое неглубоко, я даже как-то по-глупому утешала маму, писала, что почти отгоревала. Чувствовалось, что маму это обидело. Однако все мои рассуждения были надуманны, и в эти головные рассуждения внесла поправку сама природа. Моя плоть, родная плоти отца, сама отозвалась на его смерть. Я вдруг потеряла чувство обоняния и вкуса (буквально — вкуса пищи), нарушились мои календарные сроки, а затем я заболела спастическим колитом. Так природа возражала против вывертов рассудка.

Эти тяжелые месяцы я прожила без Коли. Он уехал в конце июня в Алма-Ату по приглашению Казахского филиала Академии наук (КФАН), чтобы принять участие в подготовке труда по экономгеографии республики. Когда он уезжал, диагноз у папы еще не был поставлен, прощание было спокойным, с пожеланием выздоравливать поскорей. Муж оставил мне ряд поручений, среди них было и такое: купить и срочно выслать ему брюки. Всякая покупка тогда превращалась в целое предприятие, быстро сделать это не удалось. В нашей переписке, начиная с первой же телеграммы, развивалась тема брюк, которая благодаря ошибкам телеграфа приняла забавную окраску.