Странствие бездомных

Конечно, это была «прислуга за все» — из тех женщин, которые в поисках заработка готовы делать всю домашнюю работу, не предъявляя особых требований. Им повезло с Агафьей Ивановной: не очень умелая поначалу, она быстро осваивала городской быт, была добросовестна и предана своим, по ее определению «непутевым», господам. Мама получила частичную свободу — выходить из дома хотя бы между двумя кормлениями. На эти короткие часы и выбиралась мама для встречи со своими кружковцами. Однако случалось и опаздывать — Людочка надрывалась от крика, Агафья Ивановна укоряла: «Что ж вы, барыня, дитё не жалеете». Мать, конечно, жалела Людочку, но и «дело жизни» бросить не могла. Так же, в двух измерениях, жил и Степан Иванович, неся еще более тяжкую ношу.

Людочка на материнском молоке росла быстро, мама считала недели — скоро ли кашку можно будет давать ребенку… И тут произошла «катастрофа». Таким словом мама обозначила новую беременность. И житейский опыт поколений, и акушерские учебники говорили, что кормление грудью — надежная защита. Как же так?

«Я просто взбесилась», — говорит мама. Представляю, что это было. Она была гневлива — в отца, — значит, разбушевалась не на шутку: кричала, плакала, корила бедного мужа. Обида на судьбу, досада, вспомнились слова Вари «пойдут дети». Вот и «пошли». Буря в душе, разлад в семье. Может, не стоило рассказывать о ее отчаянии, но это и была та самая заноза в мамином сознании, которая через несколько лет разрушила их семью.

Ровно через год после первой дочки родилась вторая — Евгения, Женечка. Степан Иванович мечтал о сыне, чем и пытался утешить жену. А она не успокаивалась, и вся беременность прошла «под знаком протеста» — она не хотела второго ребенка. Бедная Женечка развивалась в бушующей стихии. Для меня ясно, что особенности ее личности и характера, о которых речь впереди, во многом определились маминым «бунтом».

И опять Любовь Николаевна не может распоряжаться собой. Двое малышей-погодков — одна только начала ходить, только залепетала, другая уже лежит спеленутая в той самой бельевой корзине, заменяющей кроватку. «Накормлю, спать положу» — болтовня глупой девчонки. Накормишь, а она не спит — кричит. Женечка была крикухой, не спала и Людочке мешала. Агафья «по старости лет» (ей было под пятьдесят) знала, что животик у ребенка болит неспроста. Так и говорила матери, которую называла то «барыней», то «Любовь Николаевной», но уже на «ты»: «Молоко у тебя злое». Со «злым молоком» мама справиться не могла, и Женю начали прикармливать раньше, чем старшую. А та быстро росла и развивалась, всюду лезла, за всё хваталась. Однажды мама застала ее возле корзины, где спала Женечка, с отцовской туфлей в руке, уже занесенной над сестрой. «Людочка, что ты делаешь!» Умница отвечает: «Бить лялю». Тут и отвернуться нельзя, не то что уйти.

Все же мама их оставляла — то на Агафью, то на мужа. Ей надо было встречаться со «своими работницами». Мама взяла на себя Новопрядильную фабрику и Резиновую мануфактуру. Помогали ей Паша Желебина из рабочего кружка и работница с Прядильной — Маруся. Через них поддерживалась связь с другими работницами, собирались малыми группами для беседы. «Изучать обстановку на предприятиях, помогать и направлять» — такую задачу поставил «Союз борьбы».

«Обстановку» изучали не только по рассказам работниц, были и живые впечатления. Одно из них Любовь Николаевна приводит в своих «Воспоминаниях». В квартире, где снимали комнату знакомые курсистки, юные мамины помощницы, в передней за занавеской жила работница с Новоткацкой фабрики. Назовем ее Глаша (мама не запомнила имени). Девушка приехала из деревни. Поехать в Питер заставила нужда: в семье семь дочерей, старшие вышли замуж, две помоложе — невестятся, она, средняя, — перестарок («К тому ж и некрасива», — добавляет мама), никто не сватает. Еще две сестрички подрастают, а земли мало, хлеба не хватает. Она вроде лишняя, лишний рот. И на приданое хотела бы заработать. Но это никак не получается. Заработок — 6 рублей в месяц, 2 рубля за «угол» (сундук в передней), 4 рубля остается на еду, мыло и баню. На хлеб хватает, а на приданое отложить уже нечего.

Курсистки и сами жили бедно, но не на 6 рублей. Посещали иногда кухмейстерскую (столовую) вместе со знакомыми студентами (одни не ходили — не принято). Там за 10–20 копеек можно было сытно пообедать: щи с мясом, каша гречневая с постным маслом или салом и бесплатно хлеб — сколько съешь. Но у Глаши на такие обеды денег не было.

Крестьяне, поступая на фабрику, поначалу могли зарабатывать лишь гроши, учились «на пальцах» у старших рабочих, осваивали какую-нибудь несложную производственную операцию, очень немногие добивались специальности. Большинство оставалось «серой массой» (по определению самих народолюбцев). Они были совсем беспомощны перед своим малым и большим начальством, не могли за себя постоять.