Странствие Бальдасара

Три ночи мы спали бок о бок на одной постели, но я так и не познал ее тела, так же как и она не прикасалась к моему. В деревне портного Аббаса я всю ночь держал ее за руку — как вызов обстоятельствам, а в Тарсе она расстелила черный плащ своих волос и укрыла ими мою руку. Это были два долгих месяца робких попыток, а с другой стороны — месяцы страха и надежды на то, что эта минута когда-нибудь настанет. Писал ли я уже, какой красавицей была дочь цирюльника? Она и теперь такая же красавица, она не потеряла своей свежести, но приобрела больше нежности. Мне стоило бы сказать — нежности и страсти. Ни одно объятие не похоже на другое. Ее — когда-то должно было быть одновременно дурманящим и мимолетным, дерзким и беззаботным. Я этого не знал, но, глядя на женщину и ее руки, можно догадаться, как она обнимает. Сейчас же она была страстной и нежной, ее руки обхватили меня так, словно мы плыли вместе, спасаясь от смерти, а вся ее беззаботность была притворством.

— О чем ты думаешь? — спросил я, когда мы перевели дыхание и успокоились.

— О нашем хозяине и его служанке: все должно было их разлучить, и, однако, они представляются мне самыми счастливыми из людей.

— Мы тоже могли бы быть самыми счастливыми из людей.

Она сказала со вздохом и глядя в другую сторону:

— Может быть.

— Почему только «может быть»?

Она склонилась надо мной, будто хотела разгадать мои мысли. Потом улыбнулась и поцеловала меня между бровей.

— Не говори больше ничего. Иди ко мне!

Она снова легла на спину и с силой привлекла меня к себе. Я огромен как буйвол, а она дала мне почувствовать себя на ее груди легким, как новорожденный младенец.

— Иди ко мне!

Ее тело стало для меня родной, знакомой страной: холмы и ущелья, тенистые тропинки и пастбища, земля — такая обширная и щедрая; мы сжимали друг друга в объятиях, и ее ногти вонзались мне в спину, вонзались и оставляли на коже полукруглые отметины.

Задыхаясь, я вновь прошептал на своем языке: «Я хочу тебя!», а она ответила на своем: «Мой любимый!», потом повторила, почти заплакав: «Моя любовь!» И тогда я назвал ее: «Жена моя!»

Но она все еще жена другого, будь он проклят!

7 ноября 1665 года.

Я поклялся не ходить больше во дворец и позволить Хатему плести интриги, как он пожелает. Но сегодня я предпочел проводить их — его и Марту — до Верхних Ворот и прождал их все утро в той же кофейне. Мое присутствие никак не отразилось на предпринятых хлопотах, но теперь оно получило новый смысл. Задача обретения бумаги, которая даст свободу этой женщине, перестала быть для меня дополнительной заботой, прибавившейся к истинным целям путешествия: погоне за Мармонтелем и «Сотым Именем». Шевалье больше нет, а книга Мазандарани кажется мне теперь миражом, до которого мне никогда не добраться. Тогда как Марта — здесь, передо мной, она больше не посторонняя самозванка, она мне роднее всех родных, разве могу я оставить ее на произвол судьбы сражаться с уловками оттоманской дипломатии? Я не могу представить себе, как спокойно вернусь домой без нее. А сама она никогда не сможет вернуться в Джибле и противостоять этим проходимцам — семье своего мужа — без султанского фирмана, вновь делающего ее свободной женщиной. На следующий же день после возвращения ей перережут горло. Ее судьба отныне связана с моей. А так как я честный человек, моя судьба навсегда связана с ее.

Вот что я скажу об этом: это словно мой долг, это не только долг, но также и долг, отрицать который было бы иллюзией. Ведь я связан с Мартой не случайностью или внезапной прихотью. Внутри меня долго зрело желание, я предоставлял действовать мудрому времени, потом, однажды, в ту благословенную пятницу, я обнял ее, показав ей, что хочу ее всем своим существом, и она приняла меня. Кем бы я был, если бы оставил ее после этого? К чему носить столь славное имя, если позволить сыну трактирщика — такому, как Баринелли, — выказать себя более благородным, чем я?

Я точно знаю, как должен себя вести; к чему же теперь спорить, к чему подыскивать аргументы для себя самого, как будто я стараюсь убедить себя в этом? Но выбор, сделанный мной сейчас, увлекает меня гораздо дальше того, куда я думал зайти. Если Марта не добьется того, за чем приехала, если будет получен отказ в письменном подтверждении смерти ее мужа, она уже не сможет вернуться домой, следовательно, и я тоже. Что же тогда делать? Смирюсь ли я с тем, что ради того, чтобы не бросать эту женщину, мне придется бросить все, что у меня есть, все, что построили мои предки, и отправиться скитаться по миру?

От всего этого голова у меня идет кругом, и, кажется, разумнее было бы подождать и посмотреть, что принесет мне следующий день.

Хатем и Марта вышли из дворца к обеду, измученные и отчаявшиеся. Им пришлось выложить каждый взятый с собою аспр и пообещать еще, ничего не добившись взамен.