Странствие Бальдасара

Противники же Саббатая утверждали, что, напротив, он пустился в путь вовсе не как победитель, а будто бы оттоманские власти через кади приказали ему в три дня покинуть Смирну и отправиться в Константинополь, по приезде в который его якобы должны задержать. Это объяснение более правдоподобно, на самом деле это единственное правдоподобное предположение. Действительно, какой человек, находясь в здравом рассудке, поверит в фантастическую встречу, после которой могущественнейший монарх мира сложит свою корону к ногам краснорожего певца? Нет, я этому не верю, а Маимун — и того меньше. Но сегодня вечером в еврейском квартале большинство людей приняли это объяснение. Те, кто еще сомневается, стараются не показать этого и делают вид, что уже готовятся к радостному ликованию.

Бумех, кажется, тоже верит, что мир вот-вот покачнется. Меня бы сильно удивило обратное. Едва появляется возможность выбора, мой племянник предпочитает глупейший из вариантов. Глупейший, я настаиваю на этом; зато он всегда готов начать спор, и ему иногда удается заставить нас задуматься, а то и сбить с толку.

— Если власти, — говорит он, — намереваются арестовать Саббатая, как только он ступит на землю, почему же они дали ему так уехать — совершенно свободно, на корабле, который он сам выбрал, вместо того чтобы перевезти его в тюрьму под надежной охраной? Как же они могут знать наверняка, где именно он высадится?

— Что ты пытаешься нам сказать, Бумех? Что султан без долгих церемоний подчинится этому человеку, как только тот ему прикажет? Решительно, ты тоже потерял рассудок.

— Рассудку осталось жить не более одного дня. Начинается новый год, начинается новая эра, и то, что казалось разумным, покажется вскоре смехотворным, то, что выглядело безрассудным, станет самой очевидностью. И те, кто ждет последней минуты, чтобы открыть наконец глаза, будут ослеплены светом.

Хабиб усмехнулся, и я тоже пожал плечами и повернулся к Маимуну, ища поддержки. Но мой друг стоял с отсутствующим видом. Он, конечно, думал о своем отце, о своем старом, больном и запутавшемся отце; он снова видел, как тот садится на этот каик — ни прощального взмаха руки, ни кивка, ни единого взгляда, — и спрашивал себя, неужели его отец тоже плывет к унижению или смерти. Он больше не знал, чему верить, а особенно чего желать. Или, скорее, знал, но это его вовсе не утешало.

Я довольно долго беседовал с ним, пока мы жили вместе, чтобы понять, какой выбор стоит перед ним сейчас. Если бы его отец мог быть разумным, если бы Саббатай мог оказаться царем-мессией, если бы произошло это долгожданное чудо, если бы султан пал на колени, признав, что все в прошлом, что царства этого мира уже миновали, что сильные перестанут быть сильными, что гордецы больше не будут гордецами, а униженные — униженными; если бы вся эта безумная мечта могла бы, волею Небес, осуществиться, разве Маимун не плакал бы от счастья? «Но этого не случится», — повторял он мне. Саббатай не внушает ему никакого доверия, он не связывает с ним никаких надежд, никаких ожиданий, никакой радости.

— Мы еще очень далеки от того Амстердама, на который надеялись, — сказал он мне, смеясь, чтобы не заплакать.

31 декабря 1665 года.

Господи Боже, последний день!

У меня голова идет кругом с самого утра, я не могу ни есть, ни говорить, ни думать. Я беспрестанно перебираю и пережевываю причины моих страхов. Верь или не верь в Саббатая, нет никакого сомнения в том, что его появление точно в это время — накануне рокового года и в этом городе, названном апостолом Иоанном городом одной из семи церквей, куда в первую очередь следовало разослать сообщение об Апокалипсисе, — не может быть вызвано просто целым рядом совпадений. То, что произошло со мной в эти последние месяцы, нельзя больше объяснять, не думая о приближении новых времен, будь они временем Зверя или Искупления, и предшествующих этому знаков. Стоит ли мне перечислять их еще раз?

Пока мои вкушают послеобеденный отдых, я устроился за столом, чтобы записать все размышления, на которые наводит меня этот день. Я думал написать завещание, а потом остановился на нескольких строчках, завершенных вопросительным знаком; рука моя долго висела в воздухе над листом бумаги, и я не решался снова возобновить перечисление этих знаков, отметивших вехами мою жизнь и жизнь моих близких в эти последние месяцы. В конце концов я закрыл чернильницу, спрашивая себя, будет ли у меня еще случай вновь окунуть мой калам в чернила. Я вышел пройтись по почти пустынным улицам, потом вдоль такого же заброшенного побережья, где оглушающий шум волн и вой ветра подействовали на меня благотворно и успокаивающе.

Вернувшись к себе, я на минутку прилег на кровать — почти сел, так как моя голова лежала на высоко взбитых подушках. Потом поднялся в прекрасном настроении, решив не дать своему последнему дню, если он и в самом деле станет последним, пройти в тоске и страхе.