Странный случай

СТИВЕНСОН. Если про жизнь, тогда и про искусство, которое есть перевернутое зеркало. Мы находим значение там, где способны его увидеть.

ФАННИ. А как насчет значений, которые мы не способны разглядеть?

СТИВЕНСОН. Не понимаю.

ФАННИ. Значение, которое мы не способны разглядеть – Бог. А может, в этом конкретном случае, его темный братец из теплого места.

СТИВЕНСОН. Что ты такое говоришь?

ФАННИ. Я говорю, что эта книга – зло.

СТИВЕНСОН. Ты думаешь, она нехороша?

ФАННИ. Я говорю не о качестве прозы. Я говорю, что ты написал книгу, которая – зло. Она представляет вселенную, которая целиком лишена смысла, или спроектирована сатаной, а может, и Богом, который безразличен или безумен, или сам – зло.

СТИВЕНСОН. Знаешь, если я написал столь чудовищное, может, мне самому эту книгу и сжечь?

ФАННИ. Я не говорю, что ты должен уничтожить рукопись. Тебе нужно подчеркнуть нравственную аллегорию.

СТИВЕНСОН. Это не проповедь. Это история. И достаточно сильная, думаю.

ФАННИ. Она не просто сильная. Она ужасно, ужасно, тревожащая. Такое чувство, что написал ее кто-то еще. Ты и не ты. Если такое, о чем человек добропорядочный писать не должен.

СТИВЕНСОН. Человек может писать обо всем, о чем думает.

ФАННИ. Я не о том, может или не может. Я говорю, что не должен.

СТИВЕНСОН. Люди думают, что писатель заранее знает, что напишет. С редактурой это справедливо. А сама история – она идет из другого места. Более темного. И когда голоса начинают звучать у тебя в голове, ты просто записываешь, что они тебе говорят.

ФАННИ. Даже если они – инструменты дьявола?

СТИВЕНСОН. Об этом судить не мне.

ФАННИ. Разумеется, тебе. Если случайные мысли зла время от времени возникают в голове человека, или проявляются в его кошмарах, с этим он поделать ничего не может, но он точно может выбрать, что писать, а что – нет. Записывать такое – все равно, что принести в мир что-то ужасное и отвратительное, чего раньше никто и никогда не писал. Это опасно и глубоко аморально.

СТИВЕНСОН. Тогда понятно, что сделать в такой ситуации можно только одно: предать этот возмутительный текст огню.

(Берет рукопись и идет к камину).

ФАННИ. Льюис, подожди. (СТИВЕНСОН бросает рукопись в камин. Они наблюдают, как горят страницы). Что ж, хорошо. Отлично. Сжигай свою работу, а потом, если хочешь, вини меня. Лучше горящая в камине бумага, чем твоя душа – в аду.

СТИВЕНСОН (наливает стакан). Немного подожди, и ты увидишь как первое, так и второе.

ФАННИ. Так ли тебе необходимо выпивать?

СТИВЕНСОН. Да. Выпивать мне необходимо.

ФАННИ. Иногда я понятия не имею, кто ты?

СТИВЕНСОН. Нас таких, как минимум, двое.

(ФАННИ уходит в тени. СТИВЕСОН сидит и пьет).

ДЖЕННИ (смотрит вниз с площадки). Однажды я слышала плач, то ли женщины, то ли грешной души.

5: Как тот, кто уже был мертв

(ХЕНЛИ заходит в кабинет СТИВЕНСОНА. Пусть прошло какое-то время, пьеса должна продолжаться без малейшего перерыва. ХЕНЛИ прихрамывает, одна нога деревянная, но акцентировать на этом внимание необходимости нет).

ХЕНЛИ. Этим вечером ты сам не свой. От писательства тебя трясет?

СТИВЕНСОН. Можно сказать и так.

ХЕНЛИ. Над чем работаешь? Что-то насчет пиратов?

СТИВЕНСОН. Нет. Скорее, страшилка, но в этой истории есть нечто большее. Она совершенно захватила меня. Однажды я сжег рукопись, но история не отпускает меня. Не могу от нее избавиться.

ХЕНЛИ. Ты сжег рукопись? Почему ты сжег рукопись?

СТИВЕНСОН. Фанни думает, что история эта – зло. Она теперь читает все, что я пишу.

ХЕНЛИ. И она заставляет тебя жечь рукописи? Правда?