Странники войны

«Если ее обучали именно так соблазнять офицеров СС, то далеко она в этой науке не продвинулась», — заметил про себя Генрих, что, однако, не помешало ему поставить свой и ее бокалы на стол и обнять девушку за бедра.

Баронесса подалась к нему, обхватила ногами талию, прижалась грудью к его лицу, обвила руками голову... Но и теперь он не почувствовал никакого влечения к ней, все мужское естество его словно бы предано было библейскому проклятию. В минуты наивысшего порыва, когда девушка готова была слиться с ним, когда плоть ее молила о мужской плоти, рейхсфюреру вдруг вспомнилось окошечко. И десять оголенных девушек.

Но происходило это не в «Святилище арийцев», а в концлагере, куда он прибыл с инспекторской проверкой. Там только что установили замаскированную под душевую комнату газовую камеру, которую намеревались испытать в присутствии самого рейхсфюрера. Для этого же случая подобрали десять самых статных арестанток — еще не отощавших на лагерной баланде, не затасканных охранниками, лишь недавно загнанных за колючую проволоку. Газ в камеру впускали из тех же труб, из которых должна была бы литься вода. Однако дозы в тот день оказались значительно меньшими, нежели требовалось по инструкции — дабы продлить время агонии.

Двери были герметическими, и Гиммлер почти не слышал голосов обреченных — так, сплошной, приглушенный стенами гул. Зато какими яростными, какими «откровенными», эротическими были позы агонизирующих девушек, набитых в камере так, что и умирать они вынуждены были, по существу, стоя. Они метались, словно огромные белые рыбины в стае, рвущейся на нерест, во время которого всем им предстояло погибнуть.

Наблюдая за ними, Гиммлер не ощущал ни жалости, ни раскаяния. Но хорошо помнит, что вид агонизирующих женских тел вызвал у него такое неудержимое сексуальное влечение, что он готов был распахнуть дверь камеры и ринуться в самую гущу этого «непорочного убиения».

«Непорочное убиение — как альтернатива непорочному зачатию», — взбрела ему в голову совершенно неприкаянная, сумбурная мысль. В принципе сия баронесса вполне могла оказаться одной из тех пшеничноволосых оголенных натурщиц смерти.

На оконном стекле появился кровавый отблеск, и Гиммлеру стоило большого напряжения фантазии, чтобы понять, что это отблеск костра. Его жгли на подступающей к замку возвышенности. Оттуда же начала долетать раздираемая несколькими пьяными гортанями солдатская песня.

— Новички развлекаются, — с завистливой тоской в голосе объяснила Инга, заметив, что рейхсфюрер опять отвлекся от того самого важного, чему должен был предать себя в эти минуты. — Они только вчера прибыли и еще не прошли надлежащего медосмотра. Вот почему пока что им позволено пить и отлучаться из замка. Горланят они уже по собственной инициативе.

Гиммлер понял, что сейчас девушке очень хотелось быть с ними у костра. «Первый мужчина», о котором баронесса столько мечтала, представлялся ей ясно не в его, Генриха, физическом облике.

— Завтра же отправлю всех этих бездельников на фронт, — проскрипел зубами Гиммлер, вдыхая терпковатый запах женского тела. И вдруг неожиданно для самого себя презрительно оттолкнул вначале легонько грудь, а затем и все тело девушки.

— Отправляйтесь спать, фройлейн. Никакие низменные страсти разволновать меня уже не могут.

— Я предлагала вам посеять жизнь, господин рейхсфюрер. Вы же предпочитаете сеять смерть.

Берлин —Дрезден — Одесса.

1994—1995 гг.