Странник играет под сурдинку

– Да уж нет, не стоит, а Эмме передай поклон, – отважился я на прощанье.

– Непременно передам. А коли ты наотрез отказываешься зайти ко мне… Ты завтра рано уходишь?

Я забыл, что мне уже не удастся поговорить сегодня с капитаном, и ответил:

– Да, очень рано.

– Тогда я сейчас же отправлю Эмму к тебе с рубашкой. И прощай. Помни, что я сказал тебе. На этом мы и расстались.

Спустившись немного вниз, я замедлил шаги, по со вести говоря, я не спешил, – долго ли мне собраться. Я повернул и побрел назад и погулял при луне. Вечер был на диво хорош, без мороза, мягкий и тихий покой одел леса. Не прошло и получаса, как Эмма принесла мне рубашку.

С утра мы оба не вышли на работу.

Гр и нхусен все тревожился и спрашивал:

– А с капитаном ты про меня говорил?

– Я с ним вообще не говорил.

– Ох, вот увидишь, он меня рассчитает. Будь он поря дочный человек, поручил бы мне наготовить дров. А от него разве дождешься. Он и батрака-то нехотя держит.

– Не тебе бы это говорить. Помнится, ты здорово расхваливал капитана Фалькенберга.

– Ну хвалил, не отпираюсь. Когда было за что. Я вот чего думаю – не найдется ли у инженера какой ра ботенки для меня. При его-то достатках.

Капитана я увидел часов около восьми. Мы говорили с ним, покуда не явились визитеры из соседних уса деб, наверное, выражать соболезнование.

Вид у капитана был напряженный, но он не произ водил впечатления человека разбитого, а казался, на против, собранным и подтянутым. Он задал мне не сколько вопросов о том, как лучше ставить задуманную сушилку для зерна и сена.

Теперь в Эвребё не будет беспорядка, сердечных тер заний, заблудших душ. Я почти пожалел об этом. Неко му ставить на рояль неподходящие фотографии, но ведь играть на рояле тоже некому, рояль безмолвствует, от звучал последний аккорд. Здесь больше нет фру Фаль кенберг, и уже ни себе самой, ни кому другому она не причинит зла. Здесь больше нет ничего прежнего. Неиз вестно, вернутся ли когда-нибудь в Эвребё цветы и ра дость.

– Как бы он снова не запил, – говорю я Нильсу.

– Не запьет, – отвечает Нильс. – По-моему, он и не пил никогда. Я думаю, капитан просто дурачился, когда выставлял себя пропойцей. И довольно об этом, скажи лучше, ты вернешься к весне?

– Нет, я больше никогда не вернусь.

Мы прощаемся с Нильсом. Я сохраню в памяти его ровный нрав и здравый смысл; он идет по двору, а я гляжу ему вслед. И тогда он спрашивает, обернувшись:

– Ты вчера был в лесу? Снегу много? Я на санях проеду за дровами?

– Проедешь, – отвечаю я.

И довольный Нильс идет к конюшне – запрягать.

Появляется Гринхусен – тоже по пути в конюшню. Задержавшись около меня, он рассказывает, что капи тан сам предложил ему остаться на зиму: «Напили дров, сколько сможешь, – это мне капитан сам сказал, – пора ботай, а насчет жалованья мы поладим». – «Премного благодарен, господин капитан». – «Ну, ступай к Ниль су». Вот это человек! Я таких и не видывал!

Немного спустя капитан присылает за мной, и я иду в его кабинет. Капитан благодарит меня за все работы по двору и по усадьбе и дает мне расчет. На этом мож но бы и разойтись, но он снова начинает расспрашивать меня насчет сушилки, и разговор затягивается. При всех условиях до рождества об этом думать нечего, а вот ближе к делу он был бы рад снова меня видеть. Тут он взглянул на меня в упор и спросил:

– Но ведь ты, наверно, никогда больше не при едешь в Эвребё?

Я опешил. Потом ответил ему таким же взглядом.

– Никогда.

Уходя, я размышлял над его словами; неужели он раз гадал меня? Если так, он отнесся ко мне с доверием, ко торое надо ценить. Вот что значит хорошее воспитание.

Итак, доверие. Но чего ему стоит это доверие? Я человек конченый. Он предоставил мне полную свобо ду действий именно потому, что я совершенно безвреден. Вот как обстояло дело. Да и разгадывать, по совести, было нечего.

И я обошел всю усадьбу и со всеми простился, с девушками и с Рагнхильд. Когда я с мешком за пле чами пересекал двор, капитан Фалькенберг вышел на крыльцо:

– Слушай, если ты на станцию, пусть мальчик от везет тебя.

Вот что значит хорошее воспитание. Но я поблаго дарил и отказался. Уж не настолько я конченый, чтобы не суметь дойти до станции пешком.

Я снова в маленьком городке. Я пришел сюда потому, что через него лежит мой путь к Труватну и в горы.

В городке все как прежде, только теперь на реке по обе стороны водопада лежит тонкий лед, а на льду – снег.

Я покупаю в городке платье и прочее снаряжение; купив добротные новые ботинки, я иду к сапожнику, чтобы он поставил мне подметки на старые. Сапожник заводит со мной разговор, предлагает мне сесть. «Вы сами откуда?» – спрашивает он. И снова дух этого городка со всех сторон обступает меня.

Я иду на кладбище. На кладбище тоже хорошо под готовились к зиме. Стволы деревьев и кустов укрыты соломой, на хрупкие могильные камни нахлобучены доща тые колпаки. А сами колпаки, в свою очередь, выкра шены для сохранности. Те, кто сделал это, должно быть, рассуждали так: смотри, вот тебе могильный камень, если хорошо следить за ним, он может стать камнем и для меня, и для моих потомков на много поколений вперед.