Странная суббота

 Деревня ему очень нравилась: стояла в стороне от шоссе, недалеко был лес, деревенский пруд. Что еще надо пенсионеру! На участке было посажено еще его отцом несколько яблонек, кусты смородины, крыжовник. Участок он обнёс сеткой-рабицей. Все просто и незатейливо. Чтобы не скучно было, завел кроликов, пяток кур да петуха-задиру. Деревенские его уважали, а Омоном прозвали за то, что ходил только в «омоновской» одежде – пятнистые штаны, рубашки, куртки цвета выгоревшего хаки. «Практично», – коротко отвечал Сашка любопытным о его предпочтении в одежде. Сашке сразу понравилось его новое имя. Дачникам он так и представлялся – Сашка Омон. С готовностью предлагал свою помощь, особенно одиноким женщинам, считал, что почти солдатская одежда его обязывает.

– Заходите в моё имение на стаканчик! – приглашал он. Женщины посмеивались, но доброжелательно относились к Сашке.

Рядом с Сашкиным домом, как грибы, вырастали богатые дома с красивыми высокими заборами. В деревне пошла мода вывешивать таблички с названиями своих участков, образованных от фамилии. Как правило, строились на родовых землях, освоенных еще дедами. С тех пор семьи разрослись, и дома родственников оказались вблизи друг от друга. Так появились «Барановка», «Ушаковка», «Зеленовка»… Это выглядело забавно и веселило дачников, которых летом было немало. Сашка Омон, глядя на соседей, тоже смастерил веселую табличку и повесил на своем заборе – «Дурасовка», от его же фамилии Дурасов. Табличку дополнительно украсил пальмами с попугаями. Чтобы уж совсем весело было – покрасил скворечники, кроличьи и куриные загоны в оранжево-зеленый цвет. Действительно, его «имение» оживилось и уже не выглядело убогим.

В их деревне были свои сподвижники, которые не давали заскучать деревенским и дачникам. Как-то летом они организовали «День деревни». Прошли по всем домам, всех пригласили на берег пруда, где уже сколотили из досок большой стол и скамейки. Всем было велено принести выпивку и закуску. Праздник удался – всех заводил баянист. Кто-то пустился в пляс. Потом стали петь русские застольные песни, дело дошло до частушек. И тут Сашка Омон, опрокинув очередной стаканчик для смелости, вышел в середину и стал петь, помогая себе руками и притопывая ногами:

– Откруизил все Карибы,

Там красиво – пальмы, рыба,

Был и в Гондурасе я –

Сплошная гондурасия!

Ух ты, ах ты,

Все мы с русской яхты!

Смех стоял на всю деревню. Веселье продолжалось до глубокого вечера. Сашку уже под руки доставили в его Дурасовку. Утром он с тяжелой головой нехотя поднялся с кровати- надо было кормить своих животных. Тут он увидел небольшую толпу у своей калитки – они смеялись.

-Что вы там ржете, но отдохнул вчера человек, зачем же на смех поднимать!

– Да ты выйди сюда, посмотри!

Сашка поспешил за калитку и глянул туда, куда все смотрели. На его табличке кто-то подрисовал красной краской три буквы и получилось «ГонДурасовка».

– Ну гады, ну гады! – стал возмущаться Сашка, а потом веселье людей перешло и на него, – а что, в этом что-то есть, это куда красивей, чем было! Пусть остается Гондурасовка, эх… и на «бис» опять спел свою частушку. Все подхватили:

– Ух ты, ах ты,

Все мы с русской яхты!

Касатка

Как-то раз зашел я к соседу Петровичу. Сели мы под яблонькой.  Уже вечерело, его жена вынесла нам пледы. «Касатка моя!» -сказал Петрович и проводил взглядом жену. «Да, красивая!»– согласился я. И тут Петровича потянуло на откровенность.

Живем мы со своей Любушкой уже сорок лет, а знаем друг друга с детства, когда я закончил среднюю школу, она пошла в первый класс. Жили мы на одной улице, вся жизнь проходила на глазах соседей, и все знали друг друга. Вот и Люба, вначале девчушкой крутилась где-то рядом, потом выросла в девушку, и очень мне нравилась. Надо сказать, что девочкой десяти лет она осиротела, и растили ее бабка с дедом. Дед Прохор был себе на уме, местный оригинал, отличался тем, что любил в свою речь вставить старинные русские словечки, и порой понять его было ах, как нелегко. Бывало переспросишь, что он сказал, а в ответ: «Я не толмач, а язык чтить надо, шибко замусорили неметчиной». Все нерусские слова он так называл. Влюбился я в Любу, когда ей было восемнадцать, а мне уже двадцать восемь стукнуло. Зачастил я в их дом.

– Ватажишься с моей касаткой? – подсел как-то ко мне на скамейку Прохор, когда я ждал Любу.

– Да, дружим мы.

– Вижу, что влеготку хочешь ее взять, а девка внимания требует. Вот надысь наместо цветов конфект надо было принесть. Какой наклад с твоего букета? А то бы чай попили не вприкуску, а с конфектами. Любаша еще егоза, а ты соловьем перед ней заливаешься, а она и верит. Да и старый ты, вон уже плешивый.

– Почему плешивый! – возмутился я.

– Очи свои раскрой. А она хоть и сирота, а абы за кого не выдам!