Страхи мудреца. Книга 2

Баст посмотрел на них сверху вниз. И тоже принялся хохотать. Это был жуткий хохот, рваный и безрадостный. Нечеловеческий смех.

— Эй! — резко перебил бородатый — он больше не смеялся. — Что это с тобой такое?

Снова полил дождь, порыв ветра швырнул тяжелые капли в лицо Басту. Глаза у него были черные и сосредоточенные. Новый порыв ветра раздул головню, и она вспыхнула ослепительно-оранжевым.

Светящийся уголь прочертил в воздухе огненную дугу: Баст принялся по очереди тыкать головней в солдат, считая:

Путник, пиво,
Камень, кладь,
Ветер, воды,
Вам не встать!

Когда Баст закончил, пылающая головня указала на бородача. Зубы Баста багровели в свете пламени. Он совсем не улыбался.

ЭПИЛОГ ТРЕХЧАСТНАЯ ТИШИНА

И снова наступила ночь. Трактир «Путеводный камень» погрузился в тишину, и складывалась эта тишина из трех частей.

Наиболее очевидной была пустынная, гулкая тишина, возникшая из того, чего не было. Если бы шел дождь, он барабанил бы по крыше, бурлил в желобах, мало-помалу смывая молчание в море. Если бы в трактире ночевали любовники, они бы вздыхали и стенали, и молчание устыдилось бы и убралось восвояси. Играй здесь музыка… но нет, конечно, музыки тут не было. На самом деле, ничего из этого не было, и потому тишина никуда не девалась.

А откуда-то снаружи, из-за леса, слабо доносился шум далекой вечеринки. Пиликанье скрипки. Голоса. Топот башмаков и хлопанье в ладоши. Но этот шум был тоненький, как ниточка, ветер переменился и оборвал его, остался только шелест листьев да нечто вроде далекого уханья совы. А потом и они стихли, и осталась лишь вторая тишина, молчание ожидания, как будто кто-то вдохнул и забыл выдохнуть.

Третью тишину ощутить было не так легко. Пожалуй, пришлось бы прождать около часа, чтобы почувствовать ее в холодном металле десятка замков, крепко запертых, чтобы не пускать ночь внутрь. Тишина таилась в грубых глиняных кружках с сидром и в зияющих пустотах посреди общего зала, там, где прежде стояли столы и стулья. Она обитала в ноющей боли ушибов, которые расцветали многочисленными синяками, и в руках человека, который носил на себе эти синяки и теперь не без труда, стиснув зубы от боли, поднимался с кровати.

У человека были рыжие, словно пламя, волосы. Взгляд у него был темный и отстраненный, и он двигался в ночи ловко и уверенно, точно вор. Он спустился вниз. И там, за плотно закрытыми ставнями, вскинул руки, точно танцор, подался вперед и медленно сделал один-единственный идеальный шаг.

Трактир «Путеводный камень» принадлежал ему, и третья тишина тоже. Вполне закономерно, тишина эта была самой большой из трех: она окутывала две первые, заключала их в себе, — бездонная и безбрежная, словно конец осени, и тяжелая, как обкатанный рекой валун. То была терпеливая покорность срезанного цветка — молчание человека, ожидающего смерти.