Страх высоты

Мазин покачал головой. Но Ирина и себе налила, как и ему, полную стопку, хотя выпила не всю, а половину только. Вытерла губы краем фартука и сказала серьезно:

— Не пойму я все-таки, что вы от меня хотите узнать.

И Мазин видел, что женщина эта из тех, которые живут в ясном, определенном мире, и она должна знать, что же от нее требуется.

Он закусил хрустящим, очень вкусным огурцом и ответил:

— Антон погиб. Скорее всего — это несчастный случай. Но обстоятельства смерти до конца не ясны. Можно предполагать и самоубийство, и даже худшее — насильственную смерть. И чтобы узнать правду, мне необходимо знать побольше о самом Тихомирове: каким был он человеком, на что был способен. Это может приоткрыть дверцу в пока неизвестное… Поэтому расскажите о нем то, что знаете, что запомнилось, что за человек он был, по-вашему. Если вам не тяжело все это.

— Тяжело, конечно. Это ж моя жизнь… неудачная, как видите. Да сейчас уж чего говорить. Не зря ж вы сюда ехали…

Она сложила руки на коленях:

— Наверно, хорошо его я никогда не понимала, иначе не получилось бы этой нашей ошибки. Был он человеком, ну, как вам сказать, умным, но самоуверенным. Особенно самоуверенным. Если что сделал — все. Прав — и только. Не помню я, чтоб он себя хоть раз виноватым признал. Очень был упрямый. Группа его прорабатывает, стыдит, а он сидит молчит, в окно смотрит: дескать, слыхал я все это десять раз. Никто его перевоспитать не мог. И я тоже… не смогла, запуталась только. Все с этого и началось. Дали мне поручение общественное — отвечать за него. Смешно, конечно. Теперь-то я понимаю, что так просто человека не переделаешь, а тогда, что? Поручили — взялась.

Он в свитере мохнатом ходил и всегда непричесанный. Надо мной посмеивался:

— Составь, Ирка, график моей перековки с точными сроками, чтоб мне ориентироваться по нему. А то еще раньше времени исправлюсь.

Потом опять:

— Не составила?

И сам притащил лист ватмана: на нем оси, координаты, цифры, все дурачина разная. Я прихожу в общежитие: график на стенке висит, разноцветными карандашами расчерчен. Девчата смеются:

— Это Антон притащил и повесил. Вот умора!

А мне хоть плачь. Говорю ему:

— Почему ты несознательный такой? Ведь всю группу подводишь!

А он:

— Чем это я ее подвожу, группу? Внушили себе чепуху такую! Ну, скажи, пожалуйста, от того, что я не подготовился к семинару, тебе лично чем плохо?

— Да ведь мне тебя поручили.

— А ты б отказалась — и все дело. Сама себе обузу на шею повесила, а я виноват? Человек должен жить так, как он устроен, а не так, как Анька Ситникова — это комсорг наш — ему указывает. Может, ей и выгодно, чтоб я был образцовый, ее тогда в комитет выберут, а мне-то ее карьера на что? И при чем тут группа?

Я ему возражала, конечно:

— Набекрень у тебя мозги, Антон. Если про группу не понимаешь, так хоть бы о себе подумал. Зачем учишься-то? Ведь лентяй ты!

— Нет, — говорит, — я не лентяй. То, что мне нравится, я учу. А что Лысенко — великий ученый, в это я никогда не поверю.

— Да ведь академик он! Это, что же, случайно, по-твоему?

— Темная ты, Ирина, и наивная. Ничего не понимаешь!

Это у него любимое словечко — темная! Если чего доказать не может, махнет рукой и скажет: "Темнота!"

Вот так смеялся, смеялся, а перед зачетом приходит и, как бы шутя, говорит:

— Хочешь, Ирка, план по моему воспитанию выполнить?

— Чего это ты?

— Дай конспектик почитать. А то у меня своего, знаешь, нету, крысы в общежитии съели.

Думаю, пусть уж лучше по моему выучит, чем совсем не учит. Дала. Взял он и удивился вроде.

— А я думал, не дашь. Значит, душа в тебе есть. Не все потеряно.

И говорит так не то в шутку, не то всерьез.

Сдал, а после зачета остановил меня в коридоре, в руках билеты в кино крутит, синенькие такие.

— Ты знаешь, Ирочка, что добрые дела должны вознаграждаться? Вот я билетики взял на очень интересное кино.

— Не нужно мне, — говорю, — твоих билетиков.

— Что, стесняешься со мной пойти? Боишься, что Анька не одобрит?

— Ничего я не боюсь!

И пошла…

— Да вы что ж это не едите? — вдруг заметила она пустую тарелку у Мазина. — Сейчас я яишню поджарю.

— Не стоит. Я сыт.

— Соловья баснями не кормят!

Ирина вышла на кухню. Вскоре оттуда потянуло жареным салом.

— Вот так все и началось, — сказала она, ставя сковородку с глазуньей перед Мазиным. — То общественное поручение, то шуточки-прибауточки, а вышло все серьезно и тяжко. Совсем мы друг друга не понимали, каждый хотел другого в свою веру обратить, да разве ж так получится? Я все думала, что изменится он, станет, как все. Он даже и начал вроде меняться. Посерьезнел. В группе-то шутил, а со мной больше всерьез. К нам все хорошо относились. Его тоже любили, хоть и прорабатывали. Он же умница был… Не сразу я решилась за него замуж выйти. Дружили мы долго. Вел он себя хорошо, не приставал зря. Всегда в читалку зайдет, проводит до общежития. На лекциях рядом садился. А вот конспектов никогда не писал. Нерационально двойную работу делать, говорил.

— Почему — двойную? Для себя пиши.

— А зачем, если ты пишешь?

— Но я ж тебе писать не обязана.