Страх. Сладострастие. Смерть

Итак, знак контроля над телом. Подавление требует контроля над телом, над его реакциями, отправлениями, проявлениями, желаниями. Роман Григорьевич создает два полюса этого знака – эффективность и трагичность этого контроля. «Как прекрасно актеры владеют своими телами!» – воскликнет зритель, наблюдая кубертаты а-ля акробатических номеров. Конечно, очень эстетично… Но перед нами уже не люди, а тела – красивые, мощные, собранные, грациозные, но только тела. Контроль над телом действительно позволяет добиться «красивости», но красивость эта искусственная, идущая в ущерб естественности, подлинной красоте. Если бы мы не были подавлены, наши движения были бы красивы сами по себе, естественным образом. Но никто из нас не избежал социального диктата, поэтому современный человек сутул до горбатости, неловок до комичного, резок до неприятности, а по сути, просто парализован множеством мышечных блоков. Эти мышечные блоки – немые «свидетели» нашего подавления, в них обитают тени всех наших бесчисленных страхов, боли, агрессии, стыда, отчаяния… Поэтому во всех сценах спектакля, где страх показывает нам свое искаженное судорогой лицо, мы увидим трагичность этого контроля. Во всех этих сценах движения актеров становятся вычурными, напряженными, с высокой амплитудой. Роман Григорьевич показывает нам: подавление и вызываемый им страх заставляют нас контролировать всякие телесные проявления. Контроль тела делает невозможным искренние объятья, чувственные телодвижения в порыве любви. Контроль тела – это трагедия, и Роман Виктюк демонстрирует это без всякой утайки. Вы можете быть «красивы», но вы не можете быть естественными, эта «красота» умерщвляет жизнь. Кто же это сказал, что она спасительна?

К знаку контроля тела непосредственно примыкает знак расчленения. Социум подавляет сексуальность, поскольку так легче всего обезглавить угрожающую его власти любовь. Наше тело разделено на места «публичные» и места «интимные», и все мы знаем, какое – какое, только больные неврастеники-эксгибиционисты путают одно с другим, но мы-то с вами ничего не перепутаем. Мы молодцы! Мы будем стыдиться, не дай бог что. Покроемся пунцовым румянцем, даже доктор сначала увидит багрянец, а только потом все остальное. Мы знаем, где и что можно, наше тело частью функционирует там, частью тут, у него много разных частей, всему определено свое место: деловая встреча для одной части, объектив фотокамеры – для другой, постель – для третьей, уборная – для четвертой. Только вот эти наглецы-врачи (черт бы их побрал!) нарушают всяческие мыслимые и немыслимые запреты, впрочем, поэтому они и обладают над нашим подсознанием такой чудовищной властью, но мы прощаем им это бесстыдство, мы ведь так любим власть.

Знак расчленения подан Романом Григорьевичем с неподражаемым искусством, во всех ракурсах и направлениях. Во-первых, сколько в спектакле пауз, разрывающих его сладострастную ткань! Паузы прерывают движения, монологи героев – музыку. В монологах паузы исполнены действием, движением; движения разрываются словами. «Язык-тело» – блистательная своей противоестественностью дихотомия. Ничто так не подавляет телодвижения, как речь, ничто не разрушает так речь, как движения, – психологам это хорошо известно: «болтушка» подавляет сексуальное влечение бессодержательным словоизвержением, а слово «спасибо» заменяет и подавляет собой объятия благодарности. Эта гармония единства утрачена нами безвозвратно. Чтобы сказать что-то, нам нужно остановиться, чтобы сделать что-то, мы должны умолкнуть. Почему? Контроль. Мы контролируем каждое свое движение, каждое свое слово, поэтому – от греха подальше, лучше делать все по отдельности. Эта разорванность, так свойственная современному человеку, настолько явно прописана в «Саломее» Романа Виктюка, что в иные моменты буквально режет глаза!

Во-вторых, для текста «Саломеи» Оскара Уайльда характерны постоянные повторы одних и тех же фраз, зачастую без малейших вариаций, что само по себе уже свидетельствует о расчленении. Эта словесная вода точит камень целостности, и тот разрушается под ее неустанным воздействием. Роман Григорьевич усиливает этот эффект «чтением» текста, его актеры зачастую читают, а не играют пьесу, что выглядит, как чудовищное по своему хладнокровию расчленение. Но он идет и дальше, его актеры не обмениваются фразами, они говорят, словно бы не слыша друг друга. Диалоги превращаются в настоящую «словесную окрошку». Это расчленяет не только текст, не только диалоги, но действует разрушительно в отношении самого зрителя, который в иные моменты не может даже понять, к чему и зачем звучат те или иные фразы.