Страх полета

После колледжа он пошел в медицинскую школу в Гарварде и быстро нашел способ зарабатывать себе на жизнь: ортопедическая хирургия. Сейчас он проводил четыре дня в неделю, вправляя ноги и тыкая иглами поясницы (и собирая огромную плату со страховых компаний). Другие три дня в неделю он проводил, скача на лошадях в первоклассном клубе в окрестностях Бостона, где он и Лала жили.

Какая у них жизнь! В их доме была куча всяких электронных приспособлений: электронная льдо-дробилка, бар-холодильник, вмонтированные в кровать приборы для воспроизведения морского прибоя, автоматическая разбивательница яиц, увлажнитель воздуха, автоматический взбиватель коктейлей, газонокосилка с дистанционным управлением, автоматическая установка для подрезания живой изгороди, подсвеченные зеркала, которые появляются из стены в холле, когда открывается дверь и звенит дверной колокольчик. Дверной колокольчик, кстати, играет первые несколько аккордов «Когда святые маршируют». Мы все предполагали, что возясь со всеми этими приспособлениями, лошадьми, тремя машинами (по одной каждому и одна для совместных поездок), они не имеют времени даже для размышлений о том, чтобы завести ребенка — утешение моим родителям, как я думала. У арабских внуков, по крайней мере, прямые волосы.

Однако мы были неправы — Лала была плодовита и фактически два года сидела на таблетках (как она позже проинформировала нас и все местные газеты), и в прошлом году родила пятерню. Покой (по ее словам) ушел в историю. Она даже видела журнал «Тайм» со статьей о близнецах Годдард, в которой их описывали умненькими, кофейного цвета и очень хорошенькими.

— Кошмар, — отреагировала мать, Лала Жюстина Годдард (урожденная Уайт) двадцати четырех лет, когда ей сказали, что она родила пятерых близнецов.

А сейчас Лала и Боб стирали руки до костей, тратя время на электроприспособления, лошадей, карабканье по социальной лестнице и на близнецов (между прочим, их имена были очень заурядными: Тимми, Энни, Джинни, Сьюз и Джонни). Доктор Боб лез из кожи вон, чтобы заработать денег, как может это делать мулат, посвятивший себя медицине. Что касается Лалы, она писала мне раз в год, чтобы спросить, почему я не прекращаю свою «поэтическую писанину» и не займусь чем-нибудь полезным, наверное, похожим на ее пятерню.

После рэндиного араба, лалиного негра и разоблачения моего первого мужа, когда он стал Иисусом Христом, наши родители вздохнули с облегчением, когда я вышла замуж за Беннета. Они никогда не имели ничего против его расы, но они очень не уважали его религию: психоанализ. Они не могли побороть ошибочное впечатление, что Беннет способен читать их мысли. Обычно, когда он смотрел особенно пронизывающе и загадочно, он думал о замене масла в машине, супе из куриных гребешков на ленч или о другой чепухе. Но я бы никогда не убедила их в этом. Они утверждали, что он заглядывает в самую глубину их душ и видит там все секреты, которые они скрывают.

Следующая — Хлоя Камилла, родилась в 1948, на шесть лет позже меня. Младшенькая в семье. Хлоя с ее острым умом, острым языком и неспособностью что-либо с ними поделать. Пухлая, прелестная Хлоя с черными волосами, голубыми глазами и прекрасной кожей.

Хлоя, конечно, вышла замуж за еврея. Не за домашнего еврея, а привозного. Предки мужа Хлои, Эйбела, жили в Израиле и Германии (члены его семьи владели собственным казино в Баден-Бадене), и Эйбел, конечно, вошел в бизнес с цацками моего папочки. В бизнесе руководили бывшие артисты «Кэтскил Моунтейнз». Он стал брать уроки в Уортон Скул. Родители сначала взбунтовались, затем буквально усыновили его как талантливейшего ученика. У Эйбел и Хлои был один сын, Адам, блондин с голубыми глазами. В Рождество, когда вся семья собиралась в квартире моих родителей, Адам выглядел как единственный ариец на детской площадке, наполненной детьми третьего мира.

Итак, я была единственной из сестер, не имеющей ребенка, и никогда не забывала об этом. В последний раз Пьер и Рэнди приезжали в Нью-Йорк со своим выводком, когда только вышла моя первая книга. В одну из наших шумных перепалок Рэнди назвала мою поэзию «онанистической» и «самовлюбленной» и попрекнула меня моей «стерильностью».

— Ты поступаешь так, как будто писательство — самая важная вещь в мире, — произнесла она.

Я старалась быть разумной и спокойно, как учит психиатрия, относиться к моей семье, но так как я все же была переполнена злостью, то тут взорвалась.

— Рэнди, — обратилась я, — мне должно думать, что писательство — самая важная вещь на свете, хотя бы для того, чтобы я могла писать. Но ведь никто не требует, чтобы ты разделяла мои убеждения, так что почему же я должна разделять твои?

— А я не желаю, чтобы ты вывела меня, или моего мужа, или моих детей в своих поганых книжках! Ты поняла? Я тебя убью, едва ты меня упомянешь! А если не я, то так сделает Пьер. Въехала?

Наша размолвка перерастала в длиннющий злобный спор об автобиографиях и о допустимой мере вымысла, причем я взывала к Хемингуэю, Фитцжеральду, Босуэллу, Прусту и Джеймсу Джойсу — и совершенно безрезультатно.