Страдания ката

– Уходить нам надо, – строго приказал он. – Солдаты сейчас опомнятся и сюда прибегут. В лес пойдем.

– Ну, вы идите, – комкая в руках шапку, пробормотал Еремей, – и я тоже пойду. Недосуг мне с вами больше быть. Хорошего помаленьку. На службу завтра рано вставать. Ну, будьте здоровы. Пойду!

– Куда "пойду"? – схватил ката за рукав Кузьмищев. – Ты что, умом тронулся? Пойдет он. К тебе же сейчас первому побегут. Чего, голову на плаху не терпится положить? С нами пойдешь в лес.

– Не пойду я в лес, – упрямо замотал головой кат. – Не пристало мне, Еремею Чернышеву по лесам бегать. Что я тать какой? Не пойду. Вы уж меня простите, если чего не так, а я сейчас домой пойду. И так я сегодня припозднился дальше некуда. Простите.

– Еремеюшка, – обняла вдруг Чернышева за шею Анюта. – Пойдем с нами. Пойдем любый мой. Я же теперь без тебя никак не смогу. Ты же мне тоже полюбился. С того самого дня полюбился, когда ваш генерал приказал батюшку моего в крепость посадить. Мне ведь теперь без тебя, ой как плохо будет! Пойдем милый. Пойдем, хороший мой.

  Переправившись через реку, потом, выбравшись по задам недавно отстроенных улиц из города, беглецы оказались в редком подлеске. Кругом было тихо и сыро. Между деревьев путников повел Кузьмищев. Он, отыскивая только ему ведомые приметы, уводил спутников по мерно чавкающей тропинке все дальше и дальше в лес. Еремей шел за Анютой, не разбирая дороги, то и дело проваливаясь по колено в чуть подмерзшие лужи. Кат не чувствовал ни усталости, ни боли, ни холода. Ничего он не чувствовал. Какое-то мрачное настроение овладело всем его существом. Ничего ему не надо уж было. Даже на Анютину спину смотрел он хмуро, с каким-то полнейшим безразличием.

– Вот иду, и буду идти, – думал про себя Ерема, шагая за девушкой. – И ничего мне больше не надо. Ничего. Куда иду, сам не ведаю. Пропащий я, наверное, теперь человек. Даже более того, презренный я теперь, наверное, человек. И за что мне судьба такая злая предназначена. Чего мне не хватало? Чем я перед Богом так нагрешил? За что же он беды на меня такие насылает?

  К деревне в три избы они подошли уже на рассвете. Матвей постучал в окошко крайнего жилища, и сразу же на стук этот в раскрытую дверь высунулся чернобородый мужик. Он ошалело помотал головой, несколько раз зажмурил глаза и, хлопнув себя ладонями по ногам, заорал зычным басом.

– Матюха, а мы уж тут похоронили тебя! Братцы! Гляньте, кто к нам пришел! Вот чудо-то! Сам Матюха Прохиндей с Анкой пожаловали. Доброго вам здоровьишка гости городские. Вот ведь радость нежданная какая!

  Из-за широкой спины мужика сразу же высунулись еще четыре сильно помятые и крепко заспанные бородатые морды.

– Вот это да! – хрипло заорали они в один голос. – А говорили, что тебе уж башку на городской плахе отрубили?! А он вот он!

– Рубилка у них еще не отросла, чтобы мне башку отрубить, братцы мои, – зычно загоготал в ответ мужикам Кузьмищев и бросился в их объятия. – Рожи у них у всех лопнут, прежде чем мне голову срубить. Не родился еще тот кат, которому суждено мне буйную голову секирой с плеч снести . Топор еще тот не отковали! Вот так-то братцы мои! Вот он я!

  Обнимались они крепко, но не долго и потому скоро сидели гости дорогие за наскоро накрытым столом. За столом сидели только мужики, а женщины прислуживали, торопливо бегая куда-то то за одним, то за следующим угощением. Бегали бабы шустро, а вот Анюта куда-то пропала.

– А я уж грешным делом похоронил тебя Матвей, – не переставал удивляться неожиданному явлению чернобородый. – Мне, как рассказали, что ты в крепость попал, ну думаю все. Накрылось наше дело, скоро, сюда думаю, нагрянут. А если и не нагрянут, то всё равно плохо.

– Да брось, Яков, – хлопнул по столу, уже чуть захмелевший Матвей, – разве б я вас выдал? На веревки меня режь, но ничего я про ватагу нашу не скажу. Я ж с вами кровью повязан. Вы же меня знаете братцы. Эх, сколько же мы с вами дел натворили, рассказать кому, не поверят. Всё у нас с вами было. Всё. Из каких только мы передряг хитрых не выскакивали? И никто из вас в застенок не попадал, а мне вот пришлось.

– Да ты Матюха, не один средь нас герой, – махнул рукой на пирожника, сидевший рядышком с Чернышевым горбун с разорванными ноздрями. – Мы, тоже, поди, похлеще тебя в переплеты попадали, верно баешь, всякое бывало, а ты-то как опростоволосился?

– Да вон всё из-за дуры этой, – махнул в сторону двери пирожник. – Я её пригрел возле себя, а она хвостом крутить вздумала. Офицер к ней, видишь ли, повадился ходить. И она ж стерва принимала его до той самой поры, пока его кто-то не порешил у нас же во дворе. Кинжалом в грудь молодца угомонили. А мне на пьяную голову привиделось, что это я его. Бывает же такое?

– Так ты, поди, сам и порешил, – заржал в ответ на вопрос Яков. – Чего ты перед нами-то Ваньку ломаешь? Раз зарезал офицера, так и говори, что зарезал. Мы же свои. Кончай Матюха придуряться!