Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

Хосе Аркадио взглянул вверх, на мачты. «На парусах можно было бы, как на простынях Ремедиос Прекрасной, улететь на небеса. Но парусина промокла насквозь. Этот проклятый дождь идет, не переставая, уже четыре года, одиннадцать месяцев и два дня. И цыган Мелькиадес помер где-то от пеллагры, так и не открыв отцу тайны: откуда берется лед. И брат полковник — дурило: начинает войны и проигрывает их зачем-то одну за другой. О нем пишут все, а ему — никто. Абсурд, честное слово. Просто Кафка какая-то. Брэнд оф кобыла сива… Не хватает еще, чтобы у меня в животе водоросли от сырости начали расти. Кончится ли когда-нибудь этот дождь-надоеда?! Увижу ли я солнце и хоть кого-либо из своей многочисленной родни? Я одинок, словно девятый вал в море».

Совсем отчаявшись, Хосе Аркадио решил взять штурмом колумбийскую деревеньку Аракатаку. Он поднял такую пальбу, что прабабка Габриэля Гарсиа Маркеса с перепугу села на раскаленную плиту и у нее начались преждевременные роды. Родился мальчик, поросячьего хвостика у него не было, но это был не Габриэль.

Рождения писателя надо было ждать еще сто лет.

«Опять не повезло. Чем я прогневил тебя, Господи?» — вздохнул Хосе Аркадио. Он смачно харкнул в надушенный, узорчатый платок Пьетро Креспи, истово перекрестился и, чтобы узнать, почему на него свалились все эти беды, раскрыл книгу о своей семье — «Сто лет одиночества».

И тут ему открылась простая истина: он не умеет читать.

Страница (странница) из дневника

24 июля 2078 года

В день статридцатилетия личной жизни я получил официальное извещение из петербургского издательства «Высокохудожественная литература». Бумага гласила: отныне ни оно (издательство), ни она (литература) в услугах моих не нуждаются. Что же, как известно, браки, в том числе и с литературой, заключаются на небесах. Я аккуратно сложил на столе рукописи и книги, размножавшиеся в последнее время без какого-либо усилия с моей стороны, и вышел на воздух.

Воздух был пуст. Писатели, коим было даровано бессмертие и кои, не далее как вчера, были со мной на «ты» и называли «коллега», теперь облетали меня стороной. А те, чьи книги умерли сразу же вместе с ними, по привычке держались от меня подальше, но на их постных физиономиях ясно прочитывались злорадство и торжествующее презрение.

А я был до неприличия счастлив.

Я никогда не жаждал бессмертия — мне просто выпал счастливый билет. Повезло: я занял на земле именно мне предназначенную нишу, и не более. Но согласитесь: отнюдь не худшая участь…

И вот — моя последняя страница. Тучка небесная. Она прольется дождем и растает навсегда. Моя душа успокоилась. Моя судьба получила завершение. Я — свободен. Наконец-то я смог стать самим собою.

В сердце мое вошло Великое Ничто.

Рукописи не горят

Новая сказка

Жил-был в России писатель.

Написал он однажды книгу. И даже договорился с издательством, что придет и принесет рукопись.

Но в назначенный час и день — не пришел. Никак не смог — поскольку накануне ночью пришли за ним самим.

Человек, что вел дело писателя, сумел убедить несчастного: книга его — вредная. А следовательно: автор — человек, до чрезвычайности вредный для общества. Враг народа.

Рукопись сожгли. А самому писателю смерть подарили, словно собаке кость.

Прошло время. Писателя реабилитировали. И даже издали его книгу. Дело в том, что жил и творил писатель в эпоху компьютеров и умел сохранять текст.

…Но надо признаться: зряшная вышла сказка.

Зря убили писателя — жаль человека.

Зря издали книгу — жаль читателя.

Зря память компьютерная долговечнее человеческой…

Портрет на фоне белой ночи

От отчаянья одиночества (или от одиночества отчаянья?) я затосковал и даже, наверное, пал духом.

Душный воздух летнего дня струился над горячим асфальтом. В струящемся воздухе призрачный город Санкт-Петербург терял свои очертания и повисал бесформенным миражем над самим собою.

Моя голова, словно воздушный шарик, легко покачивалась среди поникшей, лениво шелестящей листвы. Но ноги, налитые свинцом неудач, тянули к земле.

Иссеченная трещинами, старая площадь раскрыла свою смуглую и щедрую ладонь. На этой ладони лежали книги.

Что может утешить, что позволяет забыться лучше, чем книга?

В моду входила проза Андрея Белого. Его охотно издавали. Его покупали. Может быть, и читали?

К стыду своему, я плохо знал прозу Андрея Белого. Но все-таки в оправдание свое скажу: имя это не было для меня звуком пустым. Еще с детства я помнил, например, такие его стихотворные строки:

И колокольчик, дар Валдая,
балды, над партами болтая,
переболтают в «дарвалдая».

Мне, балде, поболтать сейчас было не с кем.

Над площадью, над прилавками книжного базара мерцало марево.