Страда и праздник. Повесть о Вадиме Подбельском

Реввоенсовет поставил в апреле перед Оргбюро ЦК вопрос о посылке крупных деятелей партии, наркомов и членов коллегий наркоматов в губернии — они наделялись полномочиями решать вопросы от имени ЦК, Совнаркома и ВЦИК со всеми вытекающими отсюда правами, но, пожалуй, больше — обязанностями: на важность мобилизации указал Восьмой съезд партии.

Он, делегат съезда, как явился в Тамбов, так и кинулся сразу в глубинку — в сторону Моршанска, Кирсанова, Усмани, объезжая уезд за уездом. Пропылился, пропах степным ветром, охрип, выступая на сходах, на заседаниях партийных ячеек, а то и просто перед собравшимися в кружок крестьянами. Итоги из поездок вынес неутешительные, о том и телеграфировал в Москву: в сельских и волостных Советах верховодят кулаки и правые эсеры, они срывают сходы крестьян, отказываются посылать новобранцев в Красную Армию. Но телеграфировал так, конечно, не для того, чтобы расписаться в бессилии; взялся за организацию губернского мобилизационного бюро: во главе — сам, и еще губвоенком, и представитель губкома партии, и целая сеть уполномоченных. Дело, стало быть, решать будут не волостные Советы, есть кому нажать.

Теперь бы вплотную заняться губернскими делами, хлебом, так насел заместитель председателя Реввоенсовета Склянский. И с полномочиями от самого Ленина! Нет, ты там, в Тамбове, не просто мобилизуй, а еще и обмундировывай. Что это за армия без обуви, зеленых штанов и рубах? Оказывается, не обмундировали мобилизованных в Сасово, а они возьми да отбей телеграмму Владимиру Ильичу. А он резолюцию: «Склянскому на отзыв». А отзыв какой? Сасово Тамбовской губернии? Тамбовской. Кто туда поехал уполномоченным ЦК? Подбельский. Вот и давай, действуй.

Но разве он этим не занимался? Губерния еще до его приезда вовсю поставляла лапти для армии, и он обратил внимание на промысел, узнавал, не надо ли помощи. Нет, плетут, поставляют… А может, тем, недовольным, как раз лапти и выдали для обувки, а они совсем голенькими прикинулись?..

— Нет, Вадим, — Всеволод кинул на стол карандаш и стал отдирать ватман от пюпитра. — Знаешь, на кого похож получился? На фельдфебеля… — Он засмеялся. — Усищи — во! Так и заорет сейчас: «Смир-р-на!» Прости, не могу сегодня.

Подбельский встал. Торопливо застегнул ворот рубахи, сдернул со спинки стула пиджак.

— Фельдфебель, говоришь? Просто завидуешь моим усам.

Он быстро пересек комнату, в коридорчике задержался возле открытой двери в кухню.

— А ты все возишься, мама?

Екатерина Петровна обернулась.

— Вадик, ты… Опять уходишь?

— Надо. Я и так с утра бездельничаю. Целый час перед Севкой просидел, а он, оказывается, за мое отсутствие совсем разучился рисовать, хоть и зовется выдающимся художником Тамбова. Какой-то Фонвизин захвалил его.

— Сева много работает, подает большие надежды…

— Т-с-с, — шепнул Подбельский и громко добавил, так, чтобы было слышно в комнате: — Эй, художник, иди помоги маме! Не можешь увековечить старшего брата, так хоть замени его на фронте семейного труда!

Он вышел из дому — на яркое солнце, в прогретый воздух июня, — еще храня на лице улыбку. Накануне вечером, возвращаясь из Рассказово, с суконной фабрики, рассчитывал забежать в губком, но в город въехали уже в густой темноте — шел двенадцатый час, — и он, ссадив по дороге своих спутников, двух парней из военкомата, данных ему в охрану, попросил кучера везти домой. Ночь в собственной постели оставила ощущение долгого-долгого отдыха, ему казалось, теперь он мог бы шагать десятки верст, или в один присест написать большую статью, или… ну, в общем, действовать.

Послеполуденный зной обезлюдил улицу; где-то за забором охрипло тявкала собака, и лай ее словно бы специально подчеркивал тишину. Он свернул в переулок, стал забирать еще дальше в сторону — хотелось пройти там, где давно не бывал, получше рассмотреть город.

Шагал, а рядом, как вагоны медленно проезжающего мимо состава, тянулись дощатые, серые от времени и непогоды стены домов с чисто протертыми окнами, с пунцовыми цветками гераней за ними. И ничего, кроме церковных куполов вдали, не возвышалось над крышами этих домов, будто придавленных к земле… Все тут, на жирном тамбовском черноземе, испокон веку решалось сохой. Шестьдесят тысяч жителей в губернском городе, а он даже в предвоенный и военный бум российской промышленности не родил у себя ни одного путного завода, словно боялся гула станков, а главное — людей, управляющих этими станками и потому способных смотреть вперед, видеть дальше конца борозды.

Эсерам это нравилось. В дремучем деревенском консерватизме губернии они находили аргументы своим программам и теориям. А большевики только в железнодорожных мастерских собирали силы под свои знамена.