Страда и праздник. Повесть о Вадиме Подбельском

— Коллегия найдется, — отозвался Подбельский. — Не сейчас, так позже. Но она не станет налаживать вам канцелярию!

Он довольно громко притворил дверь. Его тоже разбирала злость — от вида беспомощности, какой бравировал простуженный управляющий…

И вместе с тем он не чувствовал безысходности. Временами даже накатывала гордость: комиссариат вот никак не устроится, не найдет своего места в государственном организме, а почтовая Москва живет.

Но и пора было налаживать связи. Москва не автономия, рано или поздно ей придется узнать общую для страны направляющую руку.

Однажды он зашел в здание на Большой Дмитровке, поднялся по отлогой парадной лестнице на второй этаж и взялся за ручку двери комнаты, отведенной для кабинета наркома, а теперь уж и неизвестно, кто там.

Он ожидал увидеть Семенова, члена коллегии, исправно приходившего в комиссариат, моложавого, с лобастой головой упрямца, все время — и в октябрьские дни, и во времена Нижегородского съезда, и теперь, с переездом комиссариата в Москву — находившего какую-то особую линию поведения, весьма близкую к большевистской, но обязательно свою, семеновскую. Из старого Цека союза Семенов перекочевал в члены Ревцекапотеля, у него было много сторонников, и его присутствие на окружной московской конференции остерегло бы всякого, кто захотел бы напустить туману на ясный день, обвинять москвичей в келейности и стремлении вести дела, отколовшись от петроградцев и вообще всей почтовой России. Сошел бы Семенов и за главного в комиссариате, раз наркома уже не было, — тоже пиетет того требовал.

Но за обширным столом в кабинете восседал вовсе не Семенов. Восточного вида человек в черном костюме и черной косоворотке удобно привалился к подлокотнику кресла, спокойно, как бы все раз и навсегда решив для себя, смотрел сквозь стеклышки пенсне. И так же спокойно, как взгляд, были устремлены в пространство его большой нос, широкие усы и темный клинышек эспаньолки.

Подбельский в нерешительности молчал.

Сидевший за столом, ни на миллиметр не изменив позы, не шелохнувшись, тихо и устало проговорил:

— Вы — Подбельский. Мне вас показывали. Садитесь, поговорим.

— А вы Прошьян?

Тот кивнул, чуть переменил позу, но сидел все так же откинувшись назад, как бы отдаляя собеседника, чтобы его было лучше разглядеть.

— Не удалось нам вместе поработать, а? Вы жалеете, Подбельский?

— Да как сказать. Жалеют о том, что было…

— Правильно, — Прошьян рассмеялся просто, хорошо, как смеются, разговаривая с давним другом. — Не успели. Пожалуй, даже я не успел, не вы… Удивляетесь, зачем я здесь? Заберу кой-какие бумаги и айда… Теперь я в военной коллегии. Да и знаете, отчего-то взгрустнул, у меня ведь были планы, как преобразовать министерство…

— Но зачем же вы тогда покинули пост?

— Э, батенька… Я служу своей партии, а она никогда не примирится с тем, что вы, большевики, творите по вопросу войны и мира. Лично у меня разногласия только по этому вопросу, в остальном в правительстве я шел всегда вместе с Лениным. Мне, знаете, нравится, как он взнуздал старую Россию, это по мне — деловито, четко, без интеллигентской говорильни…

— Взнуздать мало, надо построить новую Россию, — сказал Подбельский. — Для того и мир, передышка. Азбучные истины.

— С империалистами мира быть не может никогда… Э, да чего там! — Прошьян вяло взмахнул рукой. — Я не об этом. Когда речь идет о социализме, я никогда не подчиняю его зигзагам партийной тактики. И всегда решительно становился на вашу сторону, шел против своих коллег, когда их устами говорил мелкий хозяйчик. И оттого мне так хорошо, так плодотворно работалось в СНК… Да и мне ли только? Перед этим предательством в Брест-Литовске в правительстве, в сущности, не осталось разногласий. Я даже сказал однажды Ленину, что необходимо слить наши партии.

— С упором на вашу программу?

Прошьян горестно, выразительно вздохнул.

— Вот, вот, и Ленин увидел в моих словах подвох. Сказал, что такое предложение преждевременно. Но ведь и сближения в практической работе не отрицал! Понимаете? Мы же шли в правительство работать. Нам Октябрь дорог не меньше вашего, Подбельский! И потому остались во ВЦИКе. Я вот иду теперь на военное поприще… Ничего, у революции много дел. Только их сообща-то, особенно в правительстве, куда как эффектнее можно было делать! И этого не понять, так предать все, исказить, испугаться Вильгельма!.. Ну вот вы скажите, Подбельский, вам как почтовому комиссару Москвы лучше будет без наркома? А?

Подбельский молчал, не очень понимая, куда клонит собеседник. Ему вдруг вспомнилось, что говорили о Прошьяне приезжавшие из Петрограда: в Комиссариате почт на Офицерской появляется редко, руководство ведомством передоверил фактически своему заместителю, какому-то инженеру-технологу. Может, и сплетни, да ведь и тут, в Москве, три месяца наркомства Прошьяна тоже никак не ощутились…

— Смотря какой нарком, — ответил наконец. Слова прозвучали с вызовом, и Прошьян понял, завозился в кресле.

— А, и вы такой же!

— Какой?