Страда и праздник. Повесть о Вадиме Подбельском

Подбельский ждал, что Владимир Ильич поинтересуется, как идут дела с ремонтом телефона на Курск и Харьков, но тот ничего не спросил, видимо, счел достаточным, что неделю назад обменялись записками. Тогда Подбельский написал: «Три четверти вставок уже заменены на неделю раньше, чем ожидалось. С Курском уже можно говорить, кроме тех сравнительно редких моментов, когда телефон разобщается для ремонта».

Бодренько, конечно, ответил: с Курском. А с Харьковом? Это ведь еще полдороги, и там-то целыми верстами никаких столбов нет и проволоку растащили, а новые столбы поди поставь — мерзлую-то землю долбить! Он несколько раз выезжал на линию, сам брался за лом и лопату, а когда однажды не хватило столбов, приказал валить деревья тут же, возле полотна железной дороги, в запретной зоне, и сам, показывая пример оторопевшим рабочим, двинулся с топором к лесу, проваливаясь в снег…

А Предсовнаркома торопит. Даже когда не спрашивает, что с линией на Харьков, чувствуется, как нужен ему телефон на юг и юго-запад. Эх, если бы и тут радио обойтись! Как бы оно помогло заменять и дублировать телеграф! Но телефон, живое слово…

Был уже не один разговор с Лениным — и он, Подбельский, докладывал, и Николаев, как лихо идет дело у Бонч-Бруевича в Нижнем. Недавно еще только на длину коридора, на сорок шагов, доносилась не морзянка, человеческое: «Алло, алло, даю счет! Раз, два, три», а теперь бывает, радиотелефонный передатчик из Нижнего Новгорода слышат радисты за десятки, сотни верст — слово слышат. И Владимир Ильич согласен, что надо срочно строить в Москве мощную, чтобы доставала и за границу, радиотелефонную станцию. Летом, если Бонч-Бруевич не сбавит темпа с разработкой передатчика, надо будет взяться как следует за строительство. А пока даешь просто телефон, столбы и проволоку, линейные усилители, обыкновенных монтеров и техников!

Для ремонта телеграфных линий в прошлом году срочно создали больше двух десятков особых отрядов. Теперь такие же уходили на восстановление телефона.

По утрам в комиссариате Подбельский первым делом требовал сообщений оттуда — из-под Тулы, Орла, Харькова. Сведения приходили неутешительные: работу в одном месте закончили, а на новый участок перебраться — нет транспорта… За окном мела метель, швыряла в окна снегом, и он представлял, как это там, на линии, — не идти же пешком, чтобы потом бить ломом в землю, ставить столбы.

Звонил в Наркомпуть, справлялся, не могут ли помочь с переброской монтеров, а в ответ обычное: откуда, вы же знаете — кризис… Когда отчитывался на СНК, он побоялся вносить телефонные проблемы в проект решения, знал: вагоны и тут всплывут, а они нужны для почты, для почты всего нужнее — вот и остерегся. А как быть теперь?

Как? Снова требуется власть Предсовнаркома. Пусть не декрет, хотя бы особое предписание пойдет на места. И стал набрасывать необходимую телеграмму: «Вследствие сокращения движения поездов по Московско-Курской и южным железным дорогам предписываю незамедлительно организовать передвижение гужевым способом техников и рабочих народной связи, командируемых для исправления повреждений междугородного телефона Москва — Харьков, привлекая случаях надобности гужевой повинности население близлежащих сел и деревень…»

2

В просторной комнате бывшего семинарского общежития было давно уж холодно, с начала зимы, но в это утро, казалось, — особенно. Окна сплошь заиндевели, и не было видно ни ледяного поля замерзшей Волги, ни заснеженных, уходящих в синюю дымку заречных пространств.

Михаил Александрович Бонч-Бруевич поскреб ногтем белый налет на стекле и отошел к столу, над которым по всей стене распластались фанерные панели с красиво размещенными на них деталями радиотелефонного передатчика. Обычно он приходил в лабораторию первым, приносил из дому новые расчеты и не мог дождаться, когда соберутся сотрудники, а теперь уселся на стул и понуро уставился в пол.

Он уже привык работать, не снимая пальто и шапки, менял только рукавицы на перчатки с отрезанными кончиками пальцев, чтобы можно было писать, ощутимо брать детали. И теперь был в пальто с поднятым по-уличному воротником, только не надел перчаток-самогреек. Намолчавшись, сказал:

— Нет, я не могу продолжать… Надо что-то сделать.

Сидевший напротив, у верстака, инженер Остряков отозвался недовольным голосом:

— Но ведь ходили уже, добивались! Лучше примириться.

Бонч-Бруевич внезапно поднялся.

— Примириться? Если речь идет о законах, то с ними не надо примиряться, их следует выполнять… Шорин не преступил и буквы, а они просто не знают, кто он такой и что значит его присутствие здесь. Он не мог, не мог!

— Они как раз считают, что не только мог, но и сделал. — Остряков обидчиво отвернулся.

— Но может, ты сходишь еще, объяснишь?

— Без толку.

— Нет, — твердо сказал Бонч-Бруевич. — Без Шорина я работать не стану. В конце концов надо выяснить, что для правительства важнее — десять кубометров сырых дров или радиотелефонный передатчик!