Страда

— Коробочки-то когда наделал? Да в ту пору, покуда отдыхаем. Долго ли умеючи мужику бересту содрать да углом загнуть!

Вверху, в голубых просветах, тихо покачивались глянцевитые макушки берез. Шелестели, искристо вспыхивали.

Алька долго не могла понять, чей голос напоминает ей этот березовый шелест, и вдруг догадалась: материн.

Не все, не все ругала да строжила ее мать. Бывала и она с ней ласкова, особенно после удачной выпечки хлеба. Тогда она как воск — проси что хочешь. Первые свои часы — в двенадцать лет — Алька выпросила в такую минуту.

— Тетка, — сказала Алька тихо, — я чего у тебя хочу спросить… Поминала меня мама перед смертью?

— Как не поминала… Родная матерь, да чтобы не поминала… Уж очень ей хотелось, чтобы у вас все ладно да хорошо было. Гордилась, что ейная дочь за офицером. А как река-то весной пошла, велела кровать к окошку подвинуть да все на реку глядела. «Вот, — говорит, — скоро пароходы будут, гости к нам наедут — это ты-то да Владик — здоровья мне привезут…»

— Так и говорила: «здоровья привезут»?

— Так. — Анисья вдруг всхлипнула, уткнулась лицом в ладони. — А ты, вот видишь… девка не девка и баба не баба… С таких-то лет… Да еще вчерась утром начала выхваляться, при Мане все выкладывать. Разве не знаешь, что у той во рту не язык, а помело? Уж по всему свету растрезвонила. Вчерась та, Длинные зубы, закидывала петли, пока тебя с реки не было. «Что, — говорит, — Алевтина не могла зауздать офицера? Прогнал?»

— Прогнал! — рассердилась Алька. — Я ведь тебе писала — сама отрубила…

— Плохо рубить, когда сама ворота настежь раскрыла. Уж надо притираться потихоньку друг к дружке…

— Это к нему-то притираться? Да он двойные алименты платит! Мозгов, что ли, у меня нету — его кисели расхлебывать…

— И насчет своей работы тоже бы не надо трубить на каждом углу, — продолжала выговаривать Анисья. — Что за работа такая — задом вертеть? Да меня золотом осыпь, не стала бы себя на срам выставлять…

Так вот зачем позвала ее тетка в лес! — подумала Алька. Для политбеседы. Чтобы уму-разуму поучить. А у самой-то у ней есть ум-разум? Всю жизнь мужики обирали да разоряли — хочет, чтобы и племянница по ейным следочкам пошла?

— Ну, насчет работы давай лучше не будем! — отрезала Алька. — Мы, между прочим, тоже за коммунистическую бригаду боремся. А та бы, длиннозубая, взвыла, когда бы день с нами поробила. Задом крутить! Ну-ко покрути. Повертись с утра до ночи на ногах да поулыбайся ему, паразиту пьяному… А один раз у меня курсанты удрали не заплативши — с кого тридцать пять рублей получить? С тебя? С Пушкина?

— Да я ведь к слову только, Алюшка… — залепетала, оправдываясь, Анисья. — Люди-то судачат…

— Люди! Ты все как мама-покойница: дугой согнись, а лишь бы люди похвалили. А насчет мужиков, тетка… Алька улыбнулась. — Свистну — сегодня полк будет!

— С полком-то жить не будешь, — опять насупилась Анисья. — Надо к берегу приставать, пристань свою искать…

— Подождем! — К Альке окончательно вернулось хорошее настроение, и ей захотелось немножко поскалить зубы. — «Чего жалели, берегли, на то налог наложили…» Слыхала такую частушку? Ну дак в городе, тетка, за это теперь не держатся. У Томки, моей подружки, один знакомый морячок в Германии Западной был — знаешь, как там делают? До женитьбы живут. Да открыто. Без всякой утайки.

— Господи, какой ужас!..

— Чего ужас-то? А у нас, думаешь, не так? Мой благоверный — это Владик-то — знаешь, как мое девичество оценил? «Я думал, ты современная девушка… Надо было предупредить по крайней мере…» Не вру!

Анисья решительно не понимала, о чем говорит племянница, и Алька, дурачась, закричала на весь лес:

— Подъем, Захаровна!.. Политбеседу мы с тобой провели знатно — пора и за дело.

9

Еще час-полтора помесили мокрую болотину, поныряли в старых выломках, в пахучих папоротниках, еще раз прополоскали горло из такой же точно берестяной коробочки, из какой пили в Екимовом ручье, а потом вдруг заблудились. Кружили, шлепали по темной раде — в ту сторону, в другую подадутся, а выйдут все к одному и тому же месту — к старой, поваленной ветром ели.

Солнца наверху не было, оно, как назло, село в облако, чахлые елушки да ельники они читать не умели — не каждому дается лесная грамота. Что делать? Кричать? Огонь разводить?

Выручил их… трактор.

Вдруг, как в сказке, зачихало, зафыркало где-то слева в стороне, тетка помертвела: нечистая сила, ну а Алька с распростертыми руками кинулась навстречу этой нечистой силе.

И вот десять минут не пробежала — старый осек^[6], а за осеком — покружила, поерзала меж осин и березок — зеленая полевина.

Она с лицом зарылась в душистую, нагретую солнцем траву, громко расхохоталась. От радости. От изумления. Господи, они измучились, из сил выбились, таскаясь по болотам, по выломкам, думали, забрались невесть куда, а оказалось — у самых навин^[7] бродят.

Анисья — она только подошла с двумя ведрами, со своим и Алькиным — от стыда не знала, куда и глаза девать: это ведь она в трех елях запуталась, и разговор перевела на траву.