Стожары

— Это бы ничего, что не перевели, — торопливо заговорила Маша. — Он пересдать может. Ему разрешили… И мы бы все помогли… Лето долгое. Я так и говорила: не смей, Саня, не смей! А он слушать ничего не хочет…

— Что «не смей», что «не смей»? Да говори же толком! — прикрикнула Катерина.

— Ой, тетенька Катя, язык не поворачивается! Пусть он сам скажет, — взмолилась девочка.

Уже давно все пушинки были собраны с пилотки, свежо и молодо поблескивала эмалевая звездочка, а Санька все еще тер ее рукавом.

— Подними голову, Александр, — тихо сказала Катерина. — Не думала, что у тебя душа такая заячья.

Санька рывком поднялся с лавки, шагнул к Маше. Лицо его было бледно, губы дрожали. Ему хотелось закричать, что все это теперь никому не нужно. Но закричать было нельзя.

— Говори! Все говори! — бросил он в лицо девочке и ринулся за дверь.

Петька выбежал за ним следом.

— Волчонок какой, так на всех и кидается, — покачала головой Катерина и спросила Машу, за что же Саньку исключили из школы.

Девочка, потупив голову, молчала.

— Его не исключили, он сам ушел, — ответил за нее Федя и рассказал про последний день в школе.

— Сам ушел! — пораженная, приподнялась Катерина. — Ну, погоди ж, поговорю я с ним!

И она быстро вышла на улицу. Заглянула в проулок, в огород, за двор — Саньки нигде не было.

Маша с Федей направились на участок. Когда они проходили мимо старой риги, оттуда выглянул Девяткин и тонким голосом крикнул:

— Сваха! Ябеда!

Федя вздрогнул, обернулся и решительно бросился в полутемную ригу:

— А ну, еще крикни!

— Могу и еще, того стоит, — ухмыльнулся Девяткин, но на всякий случай подался поближе к Саньке, который лежал, уткнувшись в солому.

— Федя, не надо… — нагнала его Маша.

Но потом не выдержала — так велика была обида — и сама подбежала к Девяткину:

— Сваха?! Ябеда?! Да?! А когда по грибы ходили и вы меня с Санькой в лесу оставили, чтобы напугать, я жаловалась кому-нибудь? А самопал у вас разорвало, и чуть глаз Саньке не выбило… А стог соломы в поле спалили… Кому я сказала?

— Правильно, — согласился Петька. — Потому и в компанию тебя принимали. А сейчас зачем выболтала?

— Эх ты, голова! Сейчас же совсем другое… Это школа… А это такое дело, такое дело… — И, не найдя нужного слова, Маша, толкнула Петьку в грудь: — И хоть сто раз свахой меня назови, а все равно не буду молчать!

— Вот напустилась! — передохнул Петька, когда Маша с Федей ушли. — Еще и защитника привела. Видали мы таких на своем веку!

Потом он присел рядом с Санькой:

— А ты чего буйну голову повесил? Школу пожалел? Подумаешь, грусть-тоска! Все равно ты теперь неуспевающий, вроде меня. Собирай вещички, да двинем в город. Там нас дядя Яков зараз к делу поставит. Знаешь, какие у них доходы, у сапожников! Молотком раз стукнул — гони рубль! Шилом ковырнул — подавай десятку! Теперь, брат, холодный сапожник — наивысшая квалификация.

Санька задумчиво смотрел на отцветающую черемуху, роняющую белые лепестки, отчего земля казалась кругом обрызганной известкой.

— Мать говорит, — бубнил Петька: — как вот сена на корову накосим, мне больше в колхозе и делать нечего.

— Уйди, Девяткин, — глухо сказал Санька.

— Чего?

— Уйди, говорю!

Глава 17. КОНЮХ

Работы на участке хватало по горло. Посевы требовали, чтобы их пропалывали от сорняков, подкармливали удобрениями. На грядках часто приходилось рыхлить землю.

Дед Захар каждое утро раздавал ребятам наряды и к вечеру придирчиво принимал выполненную работу. Затем все собирались у шалаша, Маша доставала синюю тетрадь, и дед подводил «итоги дня».

— Похвально работал, с прилежанием, — обычно говорил он про Степу Так-на-Так. — Спины не разгибал, на солнышко не щурился… Так и запиши, Машенька.

Доходила очередь до Семушкина:

— У нашего Алеши все по-старому. Спешит — людей смешит. Две травины выполет, три пропустит. За стрекозами много бегает.

Маша едва успевала записывать за стариком.

— Чего ухмыляетесь? — замечал дед Захар ребячьи улыбки. — Такой наказ имею от Татьяны Родионовны. Полную вам аттестацию произвести — кто как труд любит да землю чтит.

Затем старик с точностью до одной сотой определял каждому его дневную выработку: сорок соток трудодня, сорок пять, пятьдесят…

Но в синюю тетрадь Маша заносила не только ребячьи «аттестаты» и трудодни. По старой привычке, привитой еще Андреем Иванычем, она записывала в нее свои наблюдения над жизнью растений: время сева, появление ростков, начало цветения.

Захар не скупился на советы, и частенько пионеры узнавали от него что-нибудь новенькое: как с корнем уничтожить злостный сорняк, как подкормить пшеницу, как пасынковать помидоры. И неизменно в руках Маши появлялась синяя тетрадь.

— Что ты там строчишь каждый день? — однажды спросил ее старик.

— А это дневник, дедушка. Ваши советы записываем.

— Ну-ну… — довольно улыбнулся старик и после этого случая «советы» свои стал излагать более подробно и живописно. Если же замечал, что советы его идут не впрок, то не на шутку сердился.