Столп. Артамон Матвеев

«Как же он-то здесь жил, насельник благословенного Афона? Там — одно синее море у ног, другое над головой! Свет, благодатное тепло, благоухание цветущих дерев... Турки изгнали из рая. Господь Бог наслал турок за грехи, как саранчу. Мировое зло гнездилось в Вавилоне испокон веку, а в новые времена — даже подумать страшно — в святом Константинополе. Преподобный Савва бежал с Афона в 1453 году, когда Константинополь бросил золотой венец Византии под ноги осману, и уже в 55-м была возжена Господу Богу сия святая свеча. Савва сначала на Снетной горе в Богородичной обители подвизался, потом в монастыре преподобного Ефросина. Выходит, здешняя обитель — наследница Афона».

Мысли перетекли на недавнее, всё ещё не отжитое в сердце. Закипели обиды. Алексей Михайлович нашёл себе покладистого служаку — Артамошку Матвеева. Ни единого человека нет при царе, кто бы видел дальше собственного носа. Да и носы-то у всех — репкой!

Ненавистен был Афанасий Лаврентьевич для всей тупорожей оравы — псковского замеса, вольнолюбие в крови, немецкая учтивость. За королевского угодника слыл.

Сердце, распирая грудь, давило на рёбра, но как оставить мысль недодуманной, хотя уж сто раз всё это в мозгах проверчено и по полкам расставлено.

«За Киев ухватились, павший в царские ручонки, как нечаянное яблоко. Казакам рады-радёшеньки! А ведь подлейшее племя, измена для казаков как чох, не наздравствуешься. Невдомёк: принявши казаков, получили границу с османами — а это война на века. Османы пожиратели земель. Сербию прибрали, Болгарию, Валахию, Молдавию. Польшу трясут, как яблоню. Австрия — нынче есть, а завтра в Вене вместо цесаря, выкинув из дворца столы, сядет на пол, цветные подушки под боки — какой-нибудь паша».

Гнев перечеркнул высокий лоб яростной морщиной.

Неужто непонятно? Для турок распри христианских государей — пожива. Лопают Европу, как пирог. Афанасий Лаврентьевич не нравится? Но куда денетесь от правды? Лекарство от турецкой напасти одно: соединить христианские силы, метлой вымести заразу не токмо из европейских стран, но и Византию освободить из-под ига. Египет! Сирию! Господи, Святую землю! Место Магомету в пустынях аравийских.

За такой поворот так ли уж дорого Киевом поступиться? Того и Господь хочет, ибо не даёт победы над погаными христианскому воинству. Надо же понимать Божий Промысел».

В келию вошёл старец Езекия, Афанасий Лаврентьевич был отдан ему в послушание.

   — Изнемог? — В голосе старца гроза и громы, но личико умилительное, глаза как незабудки. Вот росточком не удался, за стол сядет — одна голова наружу. Маленькие люди — властолюбивы.

Афанасий Лаврентьевич покорно поднялся.

   — Ступай в дровяной сарай, отпили пенёк, чтоб мне за столом сидеть повыше.

Послушание не больно лепое, но хочешь быть монахом, умей подчиняться. Пошёл, отпилил аршинный пень, принёс в келию.

   — До чего же ты глупый! — закричал старец. — Это же сосна. Смола будет выступать. Берёзовый пень сыщи али липовый.

Пришлось снова идти, просить инока-дровосека помочь распилить берёзовый кряж. Пенёк оказался тяжеленный, еле донёс. А у Езекии новая прихоть. Достал из шкафчика кусок сала, положил на стол моток ниток.

   — Нанижи кусочки сала, по лесу на кустах развесь. Синичкам голодно, а сальце они любят.

Глянул Афанасий Лаврентьевич на своего наставника, но стерпел. Сел нанизывать на нити кусочки сала. Езекия же, улёгшись на лавке, принялся рассказывать о своей обители — голос добродушный, басовитый. А ведь с полчеловека!

   — У нас многое построено попечением князя Ярослава Васильевича Оболенского. Сё был добрый псковский князь. Мы ведь своим княжеством жили.

Афанасий Лаврентьевич усмехнулся.

   — Умником себя почитаешь? — В голосе наставника слышалась уж такая простодушная жалость, стыдно стало. И дальше без укора говорил, горестно: — Ты всё пыхаешь. Я-де над многими людьми поставлен был, царство по моему слову жило... А всё равно ведь дурак. Дурь-то у тебя на роже, как печать. Во всей вселенной готов свои установления утвердить, а о себе, о душе, оскорблённой гордыней, недосуг попечься. Постригут тебя со дня на день, но иноком ты не скоро станешь.

   — Прости, старче! — Афанасий Лаврентьевич опустился на колени перед наставником.

   — Бог простит, — сказал Езекия печально. — Ложись, скоро уж на работы...

   — О князе ты говорил.

   — О князе. Жену он к нам привёз. Еле дышала. А князя даже в ворота не пускают. Он на дыбы, велел было воинам ворота топорами рубить, но тут вышел к нему игумен Кассиан, поклонился: «Старец, грешный Савва, повелел сказать мне тебе, князю, — не вступай в обитель с княгиней. У нас здесь правило: жён в обитель не допускать. Если преступишь отеческую заповедь, княгиня не получит исцеления».