Столп. Артамон Матвеев

   — Матушки мои! Пришло моё время. Разлетайтесь! Подальше, подальше от сего дома. Да сохранит вас Господь! А меня, грешную, благословите на Божие дело. Помолитесь, поплачьте. Да укрепит мя Господь ваших ради молитв, ежи страдати без сомнения о имени Господни.

Вспугнула стаю: кончилась покойная жизнь. Заметались матушки. Меланья спросила боярыню:

   — Не позволишь ли взять недоеденное? Кто и где теперь накормит нас?

   — Берите! — сказала Феодора. — Слуги мои котомки вам собрали. У кого шубы нет али плоховата — в людской выберете по себе. Шубы овчинные, но крытые. Там и валенки на всех.

Комнатные Анна Соболева да Ксения Иванова каждой старице подали варежки. Тяжелёхонькие. В правой — по десять рублей серебром — большие деньги, в левой — по десяти алтын. Меланье, матери духовной, Федосья Прокопьевна пожаловала сто рублей, шубу лисью, дала и лошадей, наказала слугам до Калуги матушку довести.

Ещё не рассвело как следует, а боярыня уже готова была к нашествию царских приставов — сестрица Евдокия Прокопьевна с вечера оповестила о грозящей беде. Но вот уж и солнышко взошло, позднее, зимнее — не тревожили. Иван Глебович сел трапезничать.

Федосья Прокопьевна подступила к нему со словами заветными, приготовленными в бессонные ночи:

   — Чадо моё драгоценное. Вчера духу не набралась сказать тебе о злой напасти, иже стоящей за дверью дома нашего. Царь указал наслать на нас архимандритов с дьяками. Защитница наша, добрая душа Мария Ильинична, плачет по нас на Небесах. Увы! Михалыч-то, кобелясь, забыл о ней.

   — Матушка, ну зачем ты о государе говоришь нелюбезно?.. Я, чай, во Дворце служу. Не видят мои глаза ни злодейства, ни лукавства. Государь честно живёт.

   — Твоя чистота хранит тебя от зверя, живущего в Кремлёвских палатах. Сатанинское лукавство в ризы рядится золотые, слепит белизною. Но недолго ждать: царство русское повергнется вскоре во тьму кромешную. Одни купола с крестами в свету останутся.

   — Ты хочешь, матушка, чтоб я перекрестился, выставив перед царём два перста? А потом — в яму, к дружку твоему, к распопу Аввакуму!

   — О! О! — вскрикнула Федосья Прокопьевна, словно в сердце её укололи. — Хочу, чтобы ты жил счастливо, покойно, детишек бы наплодил. Ты один — Морозов... Но могу ли пожелать тебе, янтарю, внукам и правнукам — адской геенны?

   — Что же патриарх Иоасаф, а с ним и вселенские патриархи не страшатся складывать воедино три перста? А владыки? Ни единого нет, чтоб ваше супротивничанье благословил.

   — Павел Коломенский восстал — замучили. Что ты на владык смотришь? Владыки не моргнув глазом избрали в патриархи униата Игнатия при Самозванце. Ты ещё о боярах скажи! Кто святейшего Ермогена в Кремле голодом уморил? Ванька Романов со товарищи... Господи! Сама не знаю, что хочу для сына моего! — Федосья Прокопьевна положила голову на стол.

Сын не подошёл, не утешил. Федосья Прокопьевна разогнула спину, смотрела перед собой, лицом юная, телом стройная.

   — Матушка!.. — Голос у Ивана Глебовича дрогнул, ничего больше не сказал.

   — Знаешь, чего бы пожелала себе, тебе, батьке Аввакуму?.. Был такой афинянин именем Марк. Удалился от мира в Эфиопию, в горы. Девяносто пять лет жил отшельником. И послал ему Бог монаха Серапиона. Вот Марк и спросил: «Есть ли ныне в мире святые, творящие чудеса по заповеди Сына Божьего: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: перейди отсюда туда, и она перейдёт. И ничего не будет невозможного для вас». Сказал сие Марк, смотрит, а гора сошла с места, к ним движется. Марк и говорит: «Я не приказывал тебе сдвинуться с места, я с братом беседовал. Иди себе туда, где была». А гора-то успела пять тысяч локтей прошагать.

   — Матушка, это вы с батькой Аввакумом дерзайте. Где мне горами помыкать... — Иван Глебович дотронулся до материнской руки. — Прости меня. Ты всё о святости, о подвигах... Мы вот съездили с Артамоном Сергеевичем к немцам... Они у меня перед глазами. Как они пиво-то своё пьют! Положили руки друг другу на плечи — большая семья. Вот бы чего нам Бог дал. Горы пусть стоят, где поставлены, не шелохнутся, на нас глядя.

Федосья Прокопьевна закрыла лицо ладонями:

   — Об одном тебя прошу. В Кремле живи, как велит царь, а дома — будь собой. Плачь, кайся. Бог прощает слабых.

   — А потом донесут, и — на Болото, в сруб! — собрал пальцы в щепоть. Встал, перекрестился на иконы. — Ну что? Погасли лампады? День померк?

   — Душа померкла, Иван Глебович. Боже, неужели умер сей дом, построенный для жизни, для чреды потомков? Бог тебе судья, Иван Глебович! За мною скоро придут, пойду помолюсь.

Сын встрепенулся:

— Мне на службу пора.

Собрался скорёхонько: не попасться бы на глаза царским приставам.

9

Не дождалась в тот день Федосья Прокопьевна незваных гостей. И назавтра их не было.

На апостола и евангелиста Матфея боярыня погадала, открывши наугад Евангелие. Вышло вот что: «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и облени его между тобою и им одним: если послушает тебя, то приобрёл ты брата твоего».