Столп. Артамон Матвеев

Выслушав доклад Троекурова, Алексей Михайлович только вздохнул, но послал за Артамоном Сергеевичем и горько жаловался на боярыню — потатчицу оголтелого Аввакума и целой своры черниц.

   — Их из монастырей повыгоняли, а она их мало кормит-поит, кров даёт, но ведь слушает разиня рот. Я-то у них знаешь за кого слыву?

   — За терпеливейшего из самодержцев?

   — Эй! Артамон! Тебе-то чего лестью меня ублажать?! Мне от тебя правда дорога. Именуют царя все эти мокрохвостые не иначе как рогом антихриста. А то и самим антихристом.

Артамон Сергеевич слушал государя с тоской в сердце: укажет сумасшедшую бабу увещевать — и крутись, на государские дела времени не останется. На Украине такая свара — мозги болят за всеми смотреть, быть со всеми в приятельстве, беречь царя и царство от войны.

В Андрусове князь Василий Волынский да Иван Чаадаев с польскими комиссарами Яном Гнинским да Павлом Бростовским ни в чём не сошлись. Полякам Киев подавай, принять в подданство гетмана Дорошенко запрещают, гетмана Многогрешного зовут будущим подданным его королевского величества. До Многогрешного слухи о переговорах с поляками доходят переиначенными: Москва-де торгует Украиной, сдача Киева неминуема.

Полковник Костька Солонина, присланный от гетмана, требует, чтоб его допустили быть свидетелем на переговорах. За Солониной приходится ухаживать, дарить — в Андрусово отпустить нельзя: поляки на дыбы встают, малороссов им на дух не нужно на переговорах. А у Многогрешного ревность к Солонине: не хотят ли в Москве заменить мрачного Демьяна на весёлого Костьку. Ненавистью к Солонине пышет.

Дорошенко свою верёвочку вьёт. Ждёт ответа на челобитие. Присягу турецкому султану объясняет просто: поляки посягают на православную веру, московский царь казаков под защиту не торопится взять — делать нечего, спасая людей от истребления, церкви от разора, он, гетман, и пошёл под басурмана. Не к кому-нибудь, к вам просимся — единым домом жить.

Всё это громоздилось в голове Матвеева, и о Морозовой он сказал с неприязнью:

   — Государь, да пусть займутся уговорами строптивицы Ртищевы, Фёдор ли Михайлович или старший, Михаил Алексеевич, а лучше всего и Анна Михайловна, она человек с подходом. И по дворцовому сану её это дело, крайчая... Да и князю Петру Семёновичу Урусову пристало бы увещевать боярыню, муж сестры — куда ближе.

   — Да Евдокия-то в ту же дуду дудит, что и старшая сестрица! — Государь рукой махнул. — Ты прав, Артамон Сергеевич, не стану тебя обременять бабьими неистовствами... Ты мне лучше добудь вечный мир с королём.

   — Клубок, государь! — чистосердечно воскликнул Матвеев. — Тут такой клубок! Любую ниточку потяни — узел на узле.

   — Потому и дорог ты мне своей службой: не рубишь, не рвёшь узелков, а с терпением развязываешь. Ордин-Нащокин был умён, да всё торопился, за каждый узел готов был платить из царского кармана, хоть самим Киевом. А Никон, тот бы сей клубок — топором! Вот у кого терпения ну совсем нету! — Алексей Михайлович поглядел на друга детства вопрошающе, и была в этом взгляде растерянность и робкое ожидание доброго. — Скажи ты мне, Артамон... Повтори, что Стенька-вор о Никоне говорил...

   — Показал: некий старец у него был... Грозил — вот пришёл бы к нему, к Стеньке, Никон... Больше ничего.

   — Так ведь ты иное сказывал!

   — То, другое, от Стенькиного брата. Одной крови, а на расправу младший жидок. Показал, будто бы тот старец говорил казакам: у Никона-де на Белом озере пять тысяч приготовлено. И ещё старец тот ходил-де с разницами в бой под Симбирском, своими руками заколол сына боярского.

   — Пять тысяч?!

   — Веры Стенькиному братцу у меня нет. Он и мать родную оговорит: лишь бы не на плаху.

   — У Никона много народа бывало, — сказал царь осторожно.

   — Прошлым летом, когда Стенька шёл, со святейшим удар приключился, пластом лежал.

   — Из святейших он сам себя исторг. — Алексей Михайлович поджал губы.

   — Прости, великий государь! Оговорился. Левая рука у него, у инока, отнялась.

   — Бог милостив! Оставил ему правую — святым знамением себя осенять.

   — Шайсунов человек дотошный, все хитрости раскопает.

Стольника Самойлу Никитовича Шамсунова послали в Ферапонтов монастырь на смену приставу Наумову. Наумовым Никон был недоволен, писал на него жалобы. Новый же пристав оказался человеком вовсе бессердечным. К Никону никого теперь не пускали, приношений не принимали. Опальный патриарх требовал, чтобы пристав писал в Москву, спрашивал, отчего такое немилосердие. Исполнительный Шамсунов прислал два письма, ответа не получил и новые запросы посылать отказался. Тогда Никон написал сам, упросил пристава отослать письмо, но Алексей Михайлович, подозревая в Никоне пособника Стеньки Разина, не ответил.

   — Ты допроси Фролку с пристрастием, — сказал царь. — Горько мне грозу на Никона возводить. Было промеж нас много доброго, да ведь и великого.

   — Я Фролку на Болото свожу, — сказал Артамон Сергеевич.