Столп. Артамон Матвеев

Сам просмотрел роспись окладов докторов и аптекарей. Доктора-иноземцы получали по сто тридцать рублей в год да месячного корму на пятьдесят рублей. У казаков да стрельцов жалованье вдесятеро меньше. Прибавил докторам кормовые, общий оклад поднял с семисот тридцати рублей до восьми сотен.

Русские лекари, а их всего-то было четверо, получали по четырнадцать рублей в год, корму по три рубля в месяц, всего, стало быть, — пятьдесят рублей. Прибавил два рубля, но, диктуя указ писарю, сказал четыре. Ещё двум русским, гортанному лекарю Власу Губину да костоправу Луке Исаеву — у них оклады четыре рубля годовых, подённого корму два алтына, — пожаловал ещё по рублю в оклад да по алтыну на день.

В Аптеку государь взял Петра Борисовича Фабрициуса, ему же отдал в ведение лекарственный огород.

Агафья Семёновна добрым указам радовалась, награждала Фёдора Алексеевича благодарной слезинкою. А он, утешения ради, придумал цветы ей дарить. Что ни день — новые. Купавки, ландыши, а то и заморские, из парников измайловских.

Тут приспело устроение великого царского дела. Мудрый Василий Михайлович Тяпкин превозмог все трудности бахчисарайские, претерпел угрозу, даже в яме сидел, но привёз-таки мирный договор сроком на двадцать лет! Статьи были приемлемые. Главное, Киев, с монастырями, городами, местечками, сёлами, со всем старым уездом — останется в стороне царского величества. И все пленники отпускаются на окуп и на размен. И среди них боярин Василий Борисович Шереметев и стольник князь Фёдор Юрьевич Ромодановский — горемыки из горемык. Царь радовался, говорил Агафье Семёновне:

   — Страдалец Василий Борисович к свадьбе нашей не поспел, Бог даст, приедет на крестины.

У Агафьи Семёновны опять слёзки.

   — Я тобою горда, великий мог государь! Твой батюшка, могучий властелин, не смог освободить боярина Шереметева, а тебе Господь помог.

Фёдор Алексеевич сел с царицею рядышком, шепнул:

   — В Царьград послы едут договор с султаном утверждать, а я и к патриархам восточным человека посылаю. Выручить бы нам с тобою, драгоценная государыня, молитвенника нашего, святейшего Никона. Смех и грех: у нас в царстве — в неволе. Мы — самодержцы, а вызволить святого человека из тюрьмы, какую сами же и устроили, — не можем. Хочу добыть для святейшего полного освобождения от соборных статей, полного возвращения достоинства и славы!.. Помяни моё слово, авва Никон — папой будет. Святейшим папой всего православного мира!

   — Бог даст, и будет! — Смирение было в голосе Агафьи Семёновны.

Срок родов подступал ближе, ближе, а у царицы голова стала кружиться. Живот рос, но ручки тоньшали, на лице худоба.

Все суровые указы Фёдор Алексеевич откладывал теперь в долгий ящик. Даже грамоту о наказании раскольников-бунтовщиков сунул в ларец с бумагами второстепенными. Зато своею рукою составил указ о мурзах: православию хотел послужить. Вдали от Москвы татарские князьки совсем зазнались, крестьян своих, православных мужиков и баб, принуждением обращали в мусульманство. Указ великого государя гласил: поместья у мурз, где крестьянство православное, отобрать. Дать татарским знатным людям земли, населённые темниковскою и кадомскою мордвой, но коли крестятся, оставить прежние имения. И для языческой мордвы была царская милость: все крестившиеся получали шестилетнее избавление от государевых податей, а от своих помещиков — полную волю.

Делом служил царь Господу — то была его молитва о здравии голубушки царицы.

И день пришёл.

Фёдор Алексеевич после обедни был в Архангельском соборе. Живописец Богдан Салтанов написал на соборном столпе его парсуну, а надпись сочинил Сильвестр Медведев.

Смутился Фёдор Алексеевич, глядя на самого себя, стоящего среди сонма святых отцов. Но то был ответ раскольникам. Царь — помазанник Божий. Царь от Бога. Надпись гласила: «Сей бе престол мудрости, совета сокровище, царских и гражданских устоев охранение и укрепление, прением решение, царству Российскому утверждение».

После такой похвалы глянул на парсуну смелее. Похож. Но каково будет смотреть на сего глазастого молодца лет через двадцать-тридцать, когда телеса огрузнут. Что-то в парсуне было иное, чем в нём, здравствующем. Некое сокровение. Догадался: на столпе — вечность.

И тут прибежали из Терема: царица зовёт. Чуть сердце не выпало из груди.

Прибежал: «Голубушка! Голубушка!» А в глазах у голубушки мольба — спаси! Но сказала Агафья Семёновна спокойно:

   — Началось.

Началось, да длилось долго. Младенец явился на свет Божий только утром следующего дня, 11 июля. Сыном одарила. Сама была очень слабенькая, но глазами светила, погладила Фёдора Алексеевича, до губ его перстами дотронулась.

   — Как назовём царевича? — спросил государь, глядя на своё дитя.

   — Его величеству на царстве быть, сам имя выбери.

   — Через семь дней крестить. Илья-пророк скоро...

   — Илья? — Агафья Семёновна поглядела с высоких подушек на крошечку свою. — Имя-то какое серьёзное. Царь Илья...

И глазки закатила. Врачи обступили роженицу, отодвинули царя.

   — Она очень слаба! — сказал Фёдору Алексеевичу Лаврентий Блюментрост. — Очень слаба.