— Все на меня одного! Воеводу Ржевского гранатой разорвало, а ведь это я его посылал на войну. Святейший Никон томится в неволе — я его держу под надзором. Спафария — великого мужа — кто без хлеба оставил? Аз, самодержец. Батюшкиного друга Артамона Сергеевича — вон куда загнал, в Пустозерск, уравнял с неистовым Аввакумом... Одни жаждут, чтоб я всем Нарышкиным головы поотрубал. Спят и видят, как самодержец-то подсылает к Петруше, к братцу невинному, злодеев с отравой, а то и с ножом. Всем подавай имения, крестьян. А крестьяне молят: царь, дай хлеба досыта есть! — Выговаривал всё это и плакал, как дитя плакал. — Отпусти ужасные грехи мои, отче. Мне бы регентом! Мне бы Господа славить, а я — царь.
В 1679 году Вербное воскресенье пришлось на 16 апреля. Небо ради праздника Господь разверз над Москвою синеструйное. Ветер гулял по Красной площади молоденький, не студил, но добирался до самого сердца. И была счастливая дрожь в теле, а в сердце сладкая тревога.
Царь Фёдор Алексеевич чувствовал себя молодым, сильным. Сердечное биение было ему незнакомым, но он знал — это не болезнь. Это какая-то неизведанная ещё тайна жизни. И чего-то всё искали глаза.
Он смотрел на купола Василия Блаженного, на зубцы Кремлёвской стены, на дивную вербу в красной огромной кадке посреди Лобного места. Всё было чудо. Радостная толпа, ожидающая начала шествия, волновалась дружески. И он чувствовал — к нему тянутся.
Царская шапка была тяжёлая, трёхфунтовая, золотые ризы Большого царского наряда сковывали движения, но он терпел ношу легко. Да порадуется православный народ своему царю, его славе, величию, богатству. Ради праздника и во имя Христа раздарить бы с себя сокровища, ну а коли нельзя, пусть хоть светоярые лучи алмазов и прочего каменья с шапки, с барм, с креста, с платья посветят москвичам, слава Богу, небесного света на всех поровну.
Запели. Патриарх Иоаким, поддерживаемый своими патриаршими боярами, сел на Ослю — на белого, как пена морская, коня. Фёдор Алексеевич взялся за узду, за ним поводок ухватили князь Юрья Алексеевич Долгорукий да князь Никита Иванович Одоевский. А бояре Иван Михайлович Милославский с Яковом Никитичем Одоевским взяли великого государя под руки. Золотая река шевельнулась, потекла.
Отроки, сидящие на вербе, запели херувимскими голосами. Стрельцы, сокольники, их дети, все в цветном платье, принялись устилать дорогу алыми сукнами, атласами, кафтанами — тоже царское добро, из кладовых Оружейной палаты.
Действо Входа во Иерусалим было стародавнее, но Фёдору Алексеевичу вдруг подумалось: ведь правильнее было бы совершать сей ход в Никоновом монастыре, там всякая пядь земли — слава Иерусалиму и Святой Палестине.
Повёл глазами по толпе, одаривая царской улыбкой. И вдруг сердце прыгнуло под самое горло и оборвалось. Этак белые кувшинки всплывают со дна. Дева головку держит как козочка. Личико — совершенство Божее. Глаза — два неба. Всею статью своей — весна!
Так всё и пыхнуло в груди.
Шествие больше колышется, чем идёт, но он зажмурился, а глаза открыл — необъятный Иван Михайлович всё заслонил своей тушей. Фёдор Алексеевич оглянулся, тянул шею, но боярин кашлянул. И ещё раз кашлянул: царское дело не глазеть — себя дарить.
И началась для Фёдора Алексеевича жизнь небывалая. Ладно в Думе, за обедом задумывался, зачерпнёт ложку, а поднести ко рту — забудет.
Тут ещё весть из Сибири страшная. Тюменский поп Домети — ан на речке Берёзовке, на заимке устроил гарь — тысяча семьсот человек сгорело. Сей Дометиан в Пустозерске в яме сидел, вместе с Аввакумом.
Указал Фёдор Алексеевич отписать в Пустозерск: «Аввакума со товарищи держать в тюрьме с великою крепостью», если тюремные избы обветшали, как пишет воевода Тухачевский, укрепить их тотчас.
Тюменская гарь надорвала сердце юному ответчику за царство — бессонница напала.
Врачи всполошились, но вместо лекарства предписали отдых.
Фёдор Алексеевич был послушен, отправился в Симонов монастырь — за шесть вёрст от своих палат. Старую Симонову обитель основал преподобный Сергий Радонежский, новую, процветшую — его племянник игумен Фёдор. Соборный Успенский храм возводил здесь ученик Фиораванти. Святынею собора была икона Господа Вседержителя. Иконой этой преподобный Сергий благословил князя Дмитрия Донского на битву с Мамаем, а в ризнице хранился складень, коим преподобный осенил, провожая на Куликово поле, Родиона Ослябю и Александра Пересвета. И сюда, в Симонов, князь Дмитрий привёз тела богатырей-иноков — горькую славу русскую. Их погребли в деревянной церкви Рождества. Батюшка Тишайший государь Алексей Михайлович над их склепом поставил каменную колокольню с трапезной.
Сам Фёдор Алексеевич тоже успел украсить обитель. Построил палату с башней, с гульбищем.
Башня была высокая. Фёдор Алексеевич, приезжая в Симонов, непременно поднимался на верхний ярус и глядел на Москву, радуясь каждому новому каменному дому. Медленно, а всё же деревянное кружево убывало, уступая место величавым каменным громадам.