Столп. Артамон Матвеев

«Херувимы многоочития, серафими шестикрильнии, воеводы огнепальныя, воинство небесных сил, тричисленаня единица трисоставного божества, раби вернии: Феодора в Евдокее, Евдокее в Феодоре и Мария в Феодоре и Евдокее! Чюдный состав — по образу Святыя Троицы, яковселенствии учитилие: Василий и Георгий, Иоанн Златоустый! Феодора — огненный ум Афанасия Александрскаго. — Аввакум отложил перо, проверяя сравнение. Афанасий сорок семь лет управлял Церковью Александрии, но сколько гонений претерпел от ариан, от императора Юлиана Отступника, сколько раз его хотели умертвить. Бог того не попустил! Гибли те, кто желал святителю смерти. Аввакум тряхнул головой, соглашаясь с тем, что рука намахала. Пустился по волнам славословия, самого красного, в премудростях изощрённого, но с такой лёгкостью, будто все эти слова жили в нём и теперь он читал их наизусть. Против прежнего послания хвалы не токмо потяжелели — золото в слитках, но обрели сокровенную мощь молитвы. — Феодора — огненный ум Афанасия Александрскаго, православия насаждь учения, злословия терние иссекла еси, умножила семя веры одождением духа. Преподобная, по Троицы поборница великая, княгиня Евдокея Прокопьевна, — распалял и распалял себя яроречивый протопоп, — свет трисиянный, вселивыйся в душу твою, сосуд избран показа тя, треблаженная, светло проповеда Троицу Пресущную и Безначальную. Лоза преподобия и стебль страдания, цвет священия и плод богоданен, верным присноцветущая даровася, но яко мучеником сликовна, Мария Герасимовна, со страждущими с тобою взываше: «ты еси, Христе, мучеником светлое радование». Старец, раб вашего преподобия, поклоняюся главою грешною за посещение, яко простросте беседу довольную и напоили мя водою животекущею. Зело, зело углубили кладез учения своего о Господе, а ужа[29] моя кратка, достигнути немощно, присенно и прикровенно во ином месте течения воды».

Перечитал, похвалил себя:

— Зело, батька!

И вдруг ему подумалось: «Нас четверо мужей в Пустозерске, а их четверо жён в Боровске».

И горько стало: между четырьмя — война!

Озадачась, вопросил Евдокию с Марией, нет ли между них какого ропота. Не стерпел, пожаловался на своего отщепенца:

«Увы мне, грешному! Ей, слезам достойно есть: у меня здесь диявол от десных ссору положил, — в догматах считалися, да и разбилися. Молодой щенок, Фёдор дьякон, сын духовный мне, учал блудить над старыми книгами и о Святой Троице предкнулся, и о Христове во ад сошествии, и о иных, догматствуя по-никониянски, нелепотно. В книге моей написано и послано к вам о Господе. Аз же, не утерпев безумию его, и слышати не мог хулы на Господа Бога моего, отрезал его от себя и положил под клятвою, не ради внешних досад к ним, — никако же! — но ради бесстудства его на Бога и хулы на старых книг. Буди он проклят, враг Божий!»

Отложил перо, пошёл снял с огня кипящий горшок. О Фёдоре и думать не хотелось. Его и поминать бы не следовало, но страшно — не случился бы грех мудрования и между страдалицами пресветлыми.

Быстро приписал:

«А у вас, светы мои, какое догматство между собою? Женский быт одно говори: «как в старопечатных книгах напечатано, так и держу и верую, с тем и умираю». Да молитву Исусову грызи, да и всё тут. А о пищи и питии, и о чести века сего что роптать? Бросили вы сие, плюньте уже на всё!»

Покаялся в грехе Прокопия. Не так было страшно, что девка выблядка в подоле принесла, беда, что Прокопий покаяться не хочет... С мукою в сердце исповедовался Аввакум страстотерпицам: «В ыную пору совесть рассвирепеет, хощу анафеме предать и молить владыку, да послет беса и умучит его, яко древле в Коринфах соблудившего с мачехою. И паки посужю, как бы самому в напасть не власть; ещё только не он, так горе мне будет тогда: мученика казни предам».

И возопил: сердце как яма выгребная, доверху нечистоты.

«Увы! Феодора Прокопьевна, мати моя! — плакал неутешно грозный батька. — Утеснися душа моя отвсюду грех ради моих. Молися, молися, крепко молися Господа ради о мне! А я уже и не знаю, как живу в горести ума моего. Не помню иное в печалях, как день, как нощь преходят меня. Ох, ох, ох души, отвсюду утеснившеся моей! Евдокея да Марья оханье прислали ко мне, а у меня и своего много!»

Отругал Феодору за её вопли по сыну, по Глебу Ивановичу, о предсмертном его причащении «по-новому», по обряду, заведённому Никоном.

Перо запнулось было, но Бог дал вспомнить к месту деяние Григория Двоеслова. Сей пастырь вымолил у Христа прощение императору Трояну, губителю христиан.

«А Иван не мучитель был, — наставлял Феодору протопоп, — сам, покойник, мучился и света не видел во дни живота своего. Да собаки опоганили при смерти, так у матушки и брюхо заболело: «охти мне, сына опоганили! Во ад угодил!» Не угодил, не суетися!»

Бранил и просил прощения за брань. Утешал княгиню Евдокию, исстрадавшуюся по детям. При живой матери — сироты. Царь-батюшка приналёг на владык, и те послушно развели княгиню с князем. Петру Семёновичу царёвы прихлебаи уж новую жену подыскали.

Третья соузница Мария Герасимовна прислала Аввакуму плач по мужу, по Акинфу.