Столп. Артамон Матвеев

   — Ах, родные вы мои! — простонала Енафа. Сняла последний блин, наскребла с дежи ошмёточек — блинок для домового — и, поставив ухват на место, оделась, обулась, поклонилась иконам, поклонилась батюшке, расцеловала Малашека, котомку за плечи, два узла в руки.

   — Ну, пошла! Батюшка, береги внука! Малашек, миленький, за дедом присматривай, не вели ему тяжёлое ворочать.

   — Ты что, не емши?! В этакий путь! — рассердился Малах. — Всполошная, посидеть перед дорогой ей недосуг!

Енафа собиралась к Савве, в острог, на неделе семь раз. Сходила с Малашеком в лес, к сестре Настёне, заодно показала Малашеку потаённое место, где зарыли клад птицы-люди, у которых Иова — старший его брат — в царях.

Послушалась Енафа батюшку, села на лавку. Благословил её Малах. Тут и завыла, бедная, улицей бежала не оглядываясь.

С монастырским обозом в Москву ушла. Дорога получалась с большим крюком, но из Москвы всякое место на Руси видней и ближе. Хотелось Енафе разузнать про Пустозерский острог, найти людей для совета, может, кому-то услужить, чтоб на чужой стороне приветили.

Остановилась у сестры Маняши. Дом — полная чаша. Три мужика в доме, и все трое — мастера Оружейной царской палаты. На братьев уповала Енафа поискать людей для Пустозерска полезных.

Егор рассказал, как они с Саввой по Волге разбойников возили.

Стали думать, кому в ножки кинуться.

   — Я для царицы икону Настасьи Узоразрешительницы пишу, — признался Егор, — но бить ей челом о разинском бунтовщике — боязно, хуже сделаешь. Царь к бунтовщикам зело жесток. Соловецкий монастырь непокорен, царь боится, как бы другие северные монастыри да остроги не отпали.

   — Расскажу-ка я о Саввиной беде Ирине Михайловне! — решил Федот. — Она мне икону Оранской Божией Матери дала, оклад сделать. Сколько проистекло чудес от иконы, столько бы жемчужин гурмыжских посадить в гнезда.

   — Ох, смотри! — испугалась Маняша. — Царевна Ирина Михайловна добролюбивая, но вся в братца. Сегодня голубка, а завтра — дикий вепрь.

   — Ты уж скажешь! — улыбнулся Федот.

Оставшись с глазу на глаз с сестрицею, Енафа спросила:

   — Что же ты не переженишь добрых молодцев? Али в Москве невест мало?

Маняша повздыхала, но призналась:

   — Свахи толпами хаживали. Егору приглянулась было дочка каретника, Федоту — купеческая дочь, да у Господа Бога Свой промысел. Царь с царицею обещали Егору с Федоткой деревеньку подарить. Коли награда выгорит — будут дворяне. Среди дворян придётся родню искать.

   — Мой Савва тоже о дворянстве возмечтал, — горько усмехнулась Енафа. — Господь его и вразумил. Матерь Богородица, увижу ли я, горемыка, мужа моего?

Поход в Пустозерск казался всё ещё небылью, но стольный народ быстрый. Уже на следующий день Федот отвёл свою старшую сестрицу в Терем.

Царевна Ирина Михайловна встретила Енафу, поспешавшую к мужу в тюрьму, ласково, ещё и волновалась.

   — Муж и жена после венчания — один человек. Благословляю тебя, а помочь не умею. Государь нынче мало кого милует. Но, сама знаешь, добрым путём Бог правит. Письмо к воеводе найдём кому написать.

Енафа упала царевне в ноги, но Ирина Михайловна подняла её, усадила пред очи свои:

   — Денег на твой подъем у меня нет. Всё на милостыню раздала. Вот тебе золотой крестик да камка. За такую камку два воза хлеба купишь. А денежек поищи у боярыни Морозовой. Она в цепях, но пока что богата. Отнесёшь ей вот это письмо да скажешь, что в Пустозерск едешь. Наградит. Если спросит, чья рука, не подложное ли письмо, отвечай прямо: царевна Ирина сама список сей учинила. Писаньице, яко огонь, ты его под грудь положи, от греха. Боярыне в руки отдай. Тебя к ней проведут... Я теперь помолюсь, а ты прочитай письмо. Грамоту знаешь?

   — Знаю, матушка-царевна!

Поглядела Енафа в писаньице, рука твёрдая, буквы стоят не тесно.

«Свет государыня, всегосподованная дево Ирина Михайловна! — читала Енафа, а сама ужасалась: завлекли тайной, как горшком накрыли. — Что аз, грубый, хощу пред тобою реши? Вем, яко мудра еси, дево, сосуд Божий избранный, благослови поговорить. Ты у нас по царе над царством со игуменом Христом, игумения».

   — Догадалась, чьё писаньице? — спросила Ирина Михайловна.

   — Прости, матушка-государыня. Не ведаю.

   — Пустозерский сиделец сие глаголит.

   — Всё равно не ведаю... Не серчай на меня, дуру, Бога ради.

   — Протопоп Аввакум писал. Слышала о батьке?

   — Слышала. Я и в Григорове бывала, на его родине.

   — Сподобилась. Ну, читай, читай.

Дальше протопоп писал о Флоренском соборе, о сонмище жидовском, о Бахмете турском, что взял Царьград. «Блюдусь и трепещу, — предупреждал царевну батька Аввакум. — Та же собака заглядывает и в нашу бедную Россию... Преудобренная невесто Христова, не лучши ли со Христом помиритца и взыскать старая вера, еже дед и отец твои держали, а новую блядь в гной спрятать...»

И долго поминал Никона и просил умолять царя дать с никонианами суд праведный, «да известна будет вера наша христианская и их никониянская... Пускай оне с лукавым духом, а мы, християне, со Христом Исусом. Нам они, поганцы, в товарищи не надобны».

За такое письмо и на костёр поставят — царь поганцем назван.