Столп. Артамон Матвеев

   — Коли так, выдайте мне головой разинцев до единого.

Тотчас поскакали шустрые начальные люди в город.

Привезли попа Пимена, шестнадцать крестьян да старицу Алёну.

Суд у Юрья Алексеевича был короткий.

   — Крестьян повесить перед городскими воротами... А в чём поп виноват?

   — В Съезжей избе сидел, письма воровские писал, — ответили князю темниковские. — Да он и не поп, а самозванец. Дьяконишко! Владыка его не рукоположил во иерея.

   — Повесить! Письма сжечь, — решил князь и уставился на старицу. — И монашенка воровала?

   — Это Алёна. Атаман! — закричали наперебой темниковцы. — Она в бою семерых из лука насмерть поразила. Ведьма. От неё царские солдаты бежали, ибо бесов на них напускала.

   — В срубе сжечь! — распорядился князь. — А весь город — на присягу!

Пока присягали, сруб для сожжения был готов, здесь же, на соборной площади.

Алёна шла к срубу спокойно. Перекрестилась, глядя на Божии церкви. Сказала темниковцам:

   — Сыскалось бы поболе людей за правду постоять — не было бы ни виселиц, ни сруба. Умей мужики за себя заступиться, как пристало мужикам, ходили бы в бой, как я хаживала, князь Юрий прочь бы поворотил с нашей дороги.

Алёну втолкнули внутрь сруба.

   — Господи, помилуй убийц моих! — крикнула старица.

Сруб подожгли, но ни единого вскрика не услышал Темников из огня.

12

Артамон Сергеевич Матвеев допрашивал знамёнщика Егора Малахова в чулане Оружейной палаты, где хранились старые иконы из кремлёвских соборов, ризы, требующие поновления. Допрашивал не ради доказательства вины знамёнщика, но чтобы доподлинно знать: насильством воров изменяли крестьяне и разных чинов люди великому государю или же своею охотой.

Артамон Сергеевич приготовился задавать вопросы зело каверзные, приводящие к истине исподволь, путями не прямыми, но знамёнщик был в летах юных и сразил умудрённого царедворца простотой и правдой.

   — От великого государя Алексея Михайловича ни единый человек не отступился, — говорил Егор с жаром. — Всяк живёт его царским счастьем. Даже «царевич» Нечай при имени самодержца вставал и кланялся.

   — Что же это за царевич такой?

   — Вор, казак Максимка Осипов. Его и почитали за покойного царевича, за Алексея Алексеевича.

   — Что же ты не сказал людям — истинный-де царевич умер!

   — Вор, пока я был при нём, ни разу Алексеем себя не называл. И никто его этак не называл. Говорили — Нечай.

   — А где парсуна, какую ты написал с него?

   — У вора...

   — Как же ты в Нижнем очутился?

   — Посадили на корабль, повезли святейшего Никона писать.

Артамон Сергеевич ахнул про себя, но виду не подал, что сие известие ему весьма и весьма интересно.

Вдруг дверь отворилась, Артамон Сергеевич вскинул гневно голову — но в чулан вошёл царь.

Егор повалился, творя земной поклон.

Царь поглядел, куда сесть, выбрал лавку.

   — Я хочу доподлинно узнать, что делается в неспокойном краю... Ты, Егор, встань да и говори. Только не утаивай худого.

Егор поднялся с пола. Государя он видел не единожды и даже слышал из его уст похвалы своей работе, но говорить самодержцу приходилось впервой.

   — Там плохо, ваше величество, — сказал он неуверенно.

   — Вот и расскажи обо всём.

   — Расскажи, что видел, — подсказал Артамон Сергеевич.

Егор кивнул и, глядя себе в ноги, начал:

   — Я в Рыженькой, в монастырской церкви писал Страшный Суд. А по дороге, когда в Рыженькую ехал, разбойники напали. Я саблей махнул да и отсек одному руку... А потом приехали в Рыженькую казаки, повезли меня парсуну с разбойника Нечая писать. Привезли под Симбирск. Там было много всякого народа: казаки, татаре, черемисы. Мордвы было много. А царевич... разбойник ушёл в Нижегородский край. И меня повезли. Заезжали мы в Нижний Ломов. Там воеводу из Верхнего, из Ломова же, на пики казакам с крыльца кинули. — Егор сглотнул слюну, замолчал.

   — А что же народ-то? — спросил Алексей Михайлович.

   — Народ-то? — Егор поднял наконец глаза и поглядел на царя. В теле, лицо румяное, а вот глаза не царские, не строгие... Рот приоткрыл, ждёт, что скажут. — В Большом Мурашкине, где Нечай стоял, воеводу с семейством посекли... А Нечай бедным избы ставил. В Курмыше народ казаков хлебом-солью встречал. И в Василе, и в Ядрине... Во многих местах... А когда меня из Нижнего, из Новгорода, стать, везли, видел, как дворяне под Гороховцом три деревни сожгли вместе с людьми, а под Вязниками село до единого человека вырезали.

   — Говоришь, дворяне?! — встрепенулся Артамон Сергеевич.

   — Дворяне. Они люто мужиков за шаткость наказывают.

   — И что же? — спросил государь, вскинув гневные глаза на Матвеева. — И что же? Так прямо всех? Там ведь и батюшки, и дети малые.

   — Всех, — сказал Егор. — И кому сто лет, и кому день единый. И батюшек, и дьяконов.

Алексей Михайлович вскочил с лавки, потряс кулаком перед лицом Артамона Сергеевича:

   — Они что же, обезлюдить собрались мою землю? Народ — это на — род, народившиеся люди. Живые рожают!.. Шли тотчас гонцов во все края. Заводчиков мятежа — не миловать, но народ беречь. Виноваты — кнутом, но ведь не саблей же!

   — В иных местах вешают, — сказал Егор. — Человек по сто.

Алексей Михайлович руками уши зажал.

   — Да замолчи ты! — рявкнул на Егора Артамон Сергеевич.