Столп. Артамон Матвеев

Снова затрезвонили колокола, будто Пасха на дворе, открылись двери соборного храма, и на площадь вышла толпа знатных людей. Впереди «царевич» в золотой шубе, в золотых сапогах, в золотом шлеме — великан. Даже казак-детина, знакомый Саввы и Енафы, был ему по плечо. За «царевичем» следовало шестеро «бояр», все в шубах из чёрных лис, в высоких собольих шапках, в красных сафьяновых сапогах, расшитых лалами и жемчугом. Казаки, сопровождавшие государева сына и вельмож, были все в шелках, пуговицы на кафтанах — самоцветы, рукояти сабель, пистолетов — в золоте, серебре, перламутре.

«Царевич» ступил на ковёр.

   — Савва! — прошептала Енафа. — Пора!

И пошла первая, и Савва, как во сне, кинулся за нею. Упали в ноги «царевичу».

   — Зови! Зови! — Енафа даже толкнула Савву.

   — Ваше высочество! — крикнул Савва. — На хлеб-соль пожалуйте. Осётры заждались, гуси-лебеди!

И умер от страха: воевода бы не уличил в обмане. Обошлось.

Подскочил казак-детина:

   — Царевич Нечай! Твоё высочество в сём городе ждали, радовались. Царский стол во всей красе у этого человека.

   — Ты кто? — спросил Нечай.

   — Савва-корабельщик. Я в прошлом годе у Степана Тимофеевича был на пиру.

   — Приду, — сказал Нечай и прошествовал по коврам на помост.

Среди казаков знали: «царевич» — природный казак Максим Осипов. В царевичи определён на тайном сговоре самим Степаном Тимофеевичем. За добрый нрав, за чистое лицо, за глаза-соколики. Ясно взглядывал, словно бы одаривал. И уж очень хорошо улыбался. Изъяны у Нечая тоже были: громовой голос и годы. Царевич Алексей помер шестнадцати лет от роду, а Максиму к тридцати подкатывало.

Народ глазел на царского сына не сомневаясь. «Бояре» тоже как бояре, в шубах, в шапках.

Нечай сел на золотой стул, и суд начался.

Казак в парчовой ферязи подходил к «царевичу», подставлял к его устам ухо, а потом шёл на край помоста и сообщал народу повеление его царского высочества.

   — Злодеи, прислужники изменников-бояр, — кричал казак что мочи, — самовластвовали в здешнем краю без совести, пили вашу кровь как воду, а посему Нечай-царевич отдаёт их всех на суд вашего круга. Что приговорите, то и будет. Отныне вы, старые и молодые, сами себе господа. Имя ваше — казаки.

Воевода Давыд Племянников лихоимствовал в Мурашкине по обычаю, не лютее воевод Лыскова, Княгинина, Макарьева, но обиженных было много.

   — Сей дракон! ни одной девицы не пропустил. На кол его! — закричали обесчещенные отцы семейств.

   — Четвертовать! В мелкие куски посечь!

   — Повесить!

   — Башку долой! — веселились молодые парни.

Казак, исполнявший роль глашатая, подошёл к «царевичу», выслушал и объявил:

   — Мы не царёвы палачи — четвертовать, не турки — на кол сажать. Повесить так повесить. Ставьте виселицу, а коли голову рубить — тащите плаху.

Гробовой тишиной придавило Мурашкино. Кто-то из мужиков сказал:

   — Виселицу ставить — столбов таких нет, в лес ехать далеко.

   — Да вы его на пеньке. Курям-то головы рубите! — засмеялся казак, посматривая, впрочем, в сторону «царевича».

Чурбан прикатили с поповского двора. И снова безмолвие.

   — Ну чего же? — грозно закричал казак. — Али вы — судить, а мы — казнить? Нет уж, сами управляйтесь. Коли топоры тупые, саблю дадим.

Смутился народ. Понурился. Злое веселье ушло в землю под лаптями, под чёботами, под сапожишками.

   — Жалко воеводу? — спросил казак, недобро сверкая глазами. — А он вас больно жалел, когда ноздри рвал, уши резал, ноги-руки сёк? А кому-то небось — и голову долой... Было? Или, может, не было?

   — Было, — ответили из толпы.

   — Вот и посчитайтесь с ним за свои обиды. Страшно убить доброго человека, а кровопийца — всё равно что волк.

   — А нет ли охоты исполнить приговор у подсудных? — вдруг грянул «царевич», да таким басом, что многие вздрогнули.

   — Я! Я! — закричал Фрументий, голова Кружечной избы.

   — Экий ты мерзавец! — изумился воевода.

«Царевич» махнул рукой.

Казаки собирались тащить Племянникова, но тот дёрнул плечами, подошёл сам к чурбану, громко, твёрдо спросил:

   — Где же поп, чтоб грехи отпустил?

   — А ты, когда калечил людей, попа звал? — спросил воеводу Фрументий.

Племянников засмеялся:

   — Вот перевёртыш! Нашёл-таки господ по себе! — возвёл глаза к небу. — Помилуй, Боже, дураков!

Опустился на колени, положил голову.

Казаки дали Фрументию саблю, тот помахал ею, взвешивая, приноравливаясь.

Давыд Племянников приподнялся вдруг, закричал семейству:

   — Прощайте, милые! — и, страшно выворачивая глаз, искал Савву и нашёл: — Осетровый хрящ тебе в глотку!

Фрументий пнул воеводу в загривок и с бабьим визгом рубанул. Голова стукнулась темечком о землю, Фрументия обдало фонтаном крови. Отскочил, кинул саблю на труп. Казаки тотчас скрутили ему руки, подвели к толпе.

   — Теперь его судите! — приказал с помоста глашатай.

Мураши омертвели: кровавое дело, знать, не кончилось на воеводе.

Вдруг крикнула женщина:

   — Фрументий половину села по миру пустил! Мою Маньку, крошечку, засёк до смерти! Двадцать алтын выбивал. А у нас их не было. Не найдётся мужика, сама голову отсеку ироду.

Фрументий боком-боком побежал к помосту.

   — Я — ваш! — кричал он «царевичу». — Любую службу сослужу! Смилуйся!