Стоит ли им жить?

Это все равно, как если бы они были специалистами по пшенице и владели в достаточной степени агробиологическими знаниями, чтобы дать пятьдесят бушелей доброй твердой пшеницы на акр[8]. Кругом расстилается безбрежное пространство земли, годной для посева. И они слышат стоны миллионов умирающих от голода людей. А система им говорит: «Нет средств для посева и спасения людей от голодной смерти, которая обойдется нам бесконечно дороже, чем небольшие меры для предотвращения этого».

И грустно было видеть, как знаменитые борцы с ТБ нисколько не возмущались этим оскорбительным отношением к науке, а если и возмущались, то только так, про себя; они не допускали даже мысли, что можно что-нибудь изменить в этой убийственной тирании. И здесь, среди песчаных дюн, для меня стало ясно: эти борцы со смертью совершенно не понимают, что они, именно они должны авторитетно потребовать средств для искоренения ТБ; они должны приказать, чтобы эти деньги были отчеканены, напечатаны, выпущены. Но они только смеялись, и безнадежность, бесстыдный цинизм этого смеха приводили меня в ужас. И я сказал им:

— Клянусь богом, я достану вам эти деньги!

Задыхаясь от смеха, они отвечали:

— Попробуйте, достаньте.

— Но ведь найдется же кто-нибудь из власть имущих, способный понять, что дважды два четыре!

— Попробуйте, заставьте их понять, — получил я в ответ.

Генри Вогэн подсказал мне хорошую мысль. Если бы удалось организовать своеобразное празднество, если бы вместо традиционной рождественской елки в городском зале можно было зажечь гигантский погребальный костер из трупов всех скончавшихся за год в округе Вэйни, тогда, может быть, граждане очнутся и потребуют, чтобы работникам здравоохранения была дана возможность применить свои знания…

Я перебирал в памяти сотни охотников за микробами, исследователей, борцов со смертью, встречавшихся мне за истекшие двадцать пять лет, — многие из них были несравненными специалистами; они были лучшими образцами из всего, что создано человечеством с тех пор, как оно перестало швыряться кокосовыми орехами вместе с павианами в джунглях. Все они были похожи на детройтских борцов с ТБ; все они не понимали, что право требовать, выписывать средства для борьбы со смертью — это их право; и эти средства должны соответствовать только их способности избавлять человечество от смерти и страданий. Но эти люди так покорны, так почтительны! Они унижаются, расшаркиваются, ломают шапки… Как будто должное экономическое вооружение науки может быть делом благотворительности!

Я сказал им, что помогу добыть то, в чем они нуждаются. Но мой план действий был не лучше. Нельзя, конечно, требовать, чтобы правительство специально напечатало доллары для спасения людей от смерти и уничтожения туберкулеза. Это были бы безвалютные деньги! Нужно искать кредитов у частных банкиров, которые отпустят их, конечно, под проценты, а попробуйте-ка на такой заем создать здоровых и крепких детей, будущих мужчин и женщин, без туберкулезного клейма!

Нет, пойду-ка я лучше к какому-нибудь богачу и постараюсь его уговорить, умаслить. Ладно, займемся умасливанием.

II

Кончалась уже первая половина моего «года мучений», и я начинал понимать, что экономика должна быть человечной или она ничего не стоит. Но вот суждено было разыграться новым волнующим событиям, чтобы вытеснить из моей головы все эти пессимистические размышления и добить последние остатки иллюзий.

Было жаркое майское утро, и яркокрасный кардинал снова радовал нас своими хриплыми трелями, мелькая язычком пламени в молодой зелени буков, и я сидел, по обыкновению устремив взгляд на запад поверх белесоватой синевы озера Мичиган. На всем тридцатимильном пространстве западного горизонта расстилалось коричневатое облако, затемняя чистую линию, которая является одновременно и прямой и кривой, линию, где бледноголубое небо сходится с синей водой. Эта линия настолько величественна, что если смотреть на нее достаточно долго, она может заставить вас забыть и свою и человеческую глупость. Но в это утро линия горизонта отсутствовала. Коричневатое облако поднялось выше, достигло зенита и миновало его. И все вдруг померкло в мутном полусвете; кардинал, трясогузка и золотой подорожник перестали петь. Солнце, хотя и не закрытое облаками, стало таким тусклым, что можно было смотреть на него не отрывая глаз, сквозь желтоватую мглу, которая покрывала все от неба до земли, висела туманом между деревьями, забиралась в комнату, устилая бумагу, на которой я писал, и набивая мне рот песком. Это было первое утро появления пыли, — день, когда добрая почва среднезападной области решила покинуть свои кукурузные и пшеничные поля. Засуха возвращалась к американскому народу. Это облако было приветственным знаменем для правительственных контролеров изобилия, ведущих борьбу за сокращение продукции. Это было как бы голосом самой природы, говорившей нашим начальникам: если вы, в самом деле, хотите сокращения, то вот вам оно, пожалуйста…