Стоящие у врат

— Бросьте, Холберг, это всего лишь концентрат, сильно разбавленный кипятком. Нет в нем на самом деле ни вкуса, ни запаха настоящего молока. Одна иллюзия.

Он открыл глаза и удивленно взглянул на меня.

— Иллюзия? Вайсфельд, но ведь иллюзия — единственная ценность, которую стоит сохранять до конца жизни, — сказал он. — Иллюзия — часть игры. А игра — то, что давно уже заменило жизнь если не всему человечеству, то значительной части его представителей. Мне, например. И вам тоже… — Холберг поставил кружку на стол. — Да, иллюзия. Как странно, Вайсфельд… — он пристально посмотрел на меня. — Вы хорошо сказали насчет суррогата. Суррогата, создающего иллюзию подлинности. Знаете, а ведь именно это, если вдуматься, и стало причиной гибели Макса Ландау. Некто воспринял иллюзию как подлинность, реальность. И тот, кто стал угрозой этой иллюзии, тот из-за которого иллюзию могли отнять, был убит… — Холберг зябко потер руки, хотя в комнате было не так холодно. — Вот так, доктор. Относитесь к иллюзиям серьезно.

Сначала я воспринял слова моего друга как отвлеченные рассуждения. Только спустя несколько мгновений до меня дошел истинный смысл сказанного.

— Холберг, — пробормотал я, — Холберг, послушайте… Этого не может быть… Вы раскрыли эти убийства? Как… Как это возможно, господи… Весь день я думал лишь о том, что ваше расследование — бессмысленная игра, никому не нужная и безрезультатная…

Он молча пил молоко, вновь зажмурив глаза. При этих словах он отнял кружку от губ.

— Игра? — он пожал плечами. — Да, возможно. Игра в иллюзию и реальность, вернее, игра в соотношение одного и другого. Бессмысленная? Безрезультатная? Нет, доктор, игра не может быть такой, — бывший полицейский улыбнулся уголками губ. — Кстати, я должен поблагодарить вас и извиниться перед вами. Учащенный пульс — это фокус, которому можно научиться за несколько минут. Если вы, разумеется, знакомы с китайской дыхательной гимнастикой. Просто мне нужно было кое о чем вас спросить так, чтобы вы ничего не заподозрили. Я не хотел раскрывать свои догадки раньше времени… В то же время, Вайсфельд, если бы не вы, вряд ли мне удалось бы распутать это дело.

— Но которое из двух? — спросил я. Признание Холберга в симуляции болезни меня, как ни странно, не задело, хотя в какой-то момент я почувствовал себя уязвленным, но чувство это так же мгновенно прошло, как и появилось.

— Разумеется, убийство Макса Ландау, поскольку смерть несчастного рабби Аврум-Гирша — часть этого дела, — ответил Холберг. — Еще вчера вечером, после вашего рассказа о поведении Ландау накануне убийства, я подумал, что, может быть, причина преступления никак не связана ни с морфином, ни с театральной дерзостью, ни с известными всему Брокенвальду конфликтами между супругами Ландау. Разумеется, стопроцентной уверенности у меня не было, я не мог полностью отметать все эти версии. Ну, поскольку вы уже знаете мои возражения относительно участия немцев или виновности господина Шефтеля, я не буду повторять их снова. Скажу лишь, что почти с самого начала я чувствовал, что причины преступления лежат в чем-то совсем ином. Вы рассказали мне вчера о странном поведении режиссера накануне убийства. Во-первых, в день, когда прибыл транспорт из Марселя и Берген-Бельзена. Во-вторых — в самый день убийства, когда он пришел к вам в медицинский блок с женой. Так?

— Так, — ответил я. — Но о чем, по-вашему, говорит это странное поведение?

— А вот смотрите, Вайсфельд, — Холберг откинулся на широкий лист фанеры, игравший роль спинки «кресла». — Судя по-вашему рассказу, господина Ландау удивила встреча с кем-то, пока нам неизвестным. Вернее, две встречи — на улице и в коридоре медблока. Я чувствовал, что убийство, последовавшее вслед за этими встречами, каким-то образом с ними связано. А встречи эти, в свою очередь, связаны с какими-то событиями прошлого, верно? Ведь тот человек только появился в Брокенвальде и никаких контактов с режиссером в гетто не имел. Значит, речь может идти только о прошлом. И вот тут-то я обратил внимание… Впрочем, нет, — оборвал он сам себя. — Об этом чуть позже. Пока же следует сказать, что чувство — это одно, а понимание — совсем другое. К сожалению, понимание пришло лишь сегодня утром, после того, как мы узнали об убийстве раввина Шейнерзона. Что могло связывать этих двух людей? Продукты, которыми снабжал учеников рабби Аврум-Гирша покойный Ландау? Признаться, в какой-то момент мне вдруг пришла в голову мысль абсурдная: некий безумец настолько ненавидит несчастных детишек-сирот, что убивает сначала их кормильца, а затем — наставника и опекуна…

— Не так уж абсурдно это выглядит, — заметил я. — В наше время происходят вещи куда более абсурдные.