Сто осколков одного чувства

Известно было, что Запорожец живет в изрядном курятнике. Его дом был одним из тех, где жизнь под одной крышей расширяет конфликт отцов и детей до ядерной войны отцов, детей, внуков и правнуков. Удивительно, но именно в таких квартирках люди размножаются тем быстрее, чем меньше жилплощади приходится на одно лицо. И Запорожец не был исключением. Кроме хворой жены, ее родителей и родителей ее родителей, в доме то и дело появлялись груднички, все как один – женского пола. После рождения четвертой дочки Запорожец пытался повеситься, но обвалился кусок потолка, что вызвало новую порцию семейных дрязг. Кроме детей, по дому бродили две кошки, зловредная дворняга и черепаха – единственное существо в доме, которое Запорожец любил за смирный нрав.

– Или вот ты, Девятка, – переключился он, – у тебя дома пусто, никто мозги не ебет. Ты-то почему здесь с нами сидишь?

– Не знаю, – хмуро сказал Девятка. Музыка подействовала на него угнетающе. Он молча слушал и на глазах наливался тоской.

Никто не видел его жену, потому что Девятка переехал сюда после развода, при размене квартиры. Говорили, что она его бросила, что детей у них не было, и что причиной ее ухода было безденежье. Так это или нет, неизвестно, только теперь деньги у Девятки водились, хоть и тратил он их на водку. Водились у него и бабы, чему втихаря завидовали все мужики во дворе, начиная с бедного Запорожца и кончая основательным Москвичом. На баб он тратил деньги, оставшиеся после водки, если не считать того, что уходило на ремонт машины.

– Не знаю, – добавил Девятка! – Чего дома делать? Музыка, водка? Это и здесь есть. Ящик? Не смотрю я его.

– Эх... – мечтательно протянул Запорожец, – мне бы так! Прийти домой – и ничего не делать. Лечь бы на диван, глаза в потолок – и ни о чем не думать.

– Соскучишься быстро, – со знанием дела сказал Девятка.

– А соскучился бы – телке позвонил бы, чтобы приехала.

– Ну, ну. Как приехала, так и уехала. Любовницы полы не моют.

– Зато трубы прочищают, – Запорожец облизнулся. – А захочешь, чтобы пол помыла – женись.

– Еще чего. Хватит с меня первого раза.

– Да... – резюмировал Москвич, – как ни повернись, везде плохо.

– Тебе-то грех жаловаться. Подумаешь, смотрит она на тебя. Ночью ведь не смотрит, когда спит?

– Ночью не смотрит. Ночью держит. Схватит за руку – и держит. И... это...

– Чего?

– Ну... Храпит она, в общем. Сильно храпит, зараза. Иногда будить приходится... А как разбужу – смотрит опять, пока не заснет.

– Нам бы твои проблемы. Да, Девятка! – сказал Запорожец.

– Да уж...

Помолчали. За разговором уже вторая бутылка пролетела незаметно, потянулись за третьей. Белочка пела лучшую свою песню, под нее разговаривать не хотелось. Дослушали до конца, призадумались...

– Эх, – крякнул Запорожец, – есть же на свете бабы!

– Ты о ком?

– Да о ней. О Белочке. Вот кто-то огреб сокровище!

– Не знаю насчет сокровища, – засомневался Москвич голосом человека, у которого сын на выданье в прицеле всех блядей от Магадана до Бреста. – Говорят, гуляют они там, в шоу-бизнесе.

– Да пусть гуляет, зато девка-то какая! Красавица! – Запорожец загнул промасленный палец. – Умница! Душевная! Опять же – блондинка.

– Крашеная, – скептически добавил Девятка.

– Ну и пусть, – справедливый Запорожец все-таки разогнул четвертый палец и помахал перед носом Девятки оставшимися тремя. – Этого разве недостаточно?

– Достаточно. Только сомневаюсь я, что она – из тех, кто в твою мыльницу согласится сесть.

– Да я бы для такой горы свернул, а шестисотый достал, – в голосе Запорожца звякнула пьяная уздечка.

– Ну, ну... – скептически проронил Девятка.

– И песни у нее – все про одну и ту же несчастную любовь. Видать, прикипела к кому-то. Как такая может блядью быть?

– Запросто, – сказал Девятка.

– Да ну тебя на хуй! – разозлился Запорожец. – Много ты в бабах понимаешь, если даже такую готов с говном смешать!..

– Да ладно вам, – примирительно сказал Москвич. – Нашли из-за чего ссориться. Давайте я кассету поменяю, пусть мужик какой-нибудь попоет.

– Нет! – Запорожец не желал угомониться. – Хочу Белочку слушать. У меня от ее голоса внутри жизнь просыпается. Люблю ее! Вот на ней женился бы – и горя б не знал. Просыпался бы с ней и говорил бы: «Доброе утро, Черепашка!»

– Почему «черепашка»? – удивился Москвич.

– Ну, это я так, для примера. Надо же как-то ласково назвать. Пока ласковое имя бабе не придумаешь, считай – живешь порознь.

– И как же ты свою называешь?

– Сейчас никак не называю. А раньше... Раньше рыбкой называл. Или рыбонькой... Пока она мне икры не наметала...

– Понятно, – сказал Москвич.

– А ты свою как ласково называешь? – спросил Запорожец.

– Не знаю... Старушкой.

– Не обижается?

– Нет. Я же любя.

– А ты, – Запорожец обернулся к Девятке, – ты свою как... называл?

– Теперь не важно... – сказал Девятка и допил то, что оставалось.

– Нет, ну все-таки? – прицепился Запорожец.

– Скажи уж, – веско присоединился Москвич.

– Белочкой называл... – Девятка пьяно всхлипнул и добавил: – А теперь ее все так называют...