Сто осколков одного чувства

Она прибегала из пансиона разгоряченная, и он, давно занявший пост, сначала глядел издалека на разметавшуюся прическу, на неровные бусы ее следов, на скомканное платье, отлетающее в сторону, как стреляная гильза.

Потом, как режиссер несуществующего фильма, он хватался за крупный план. Катамаран бинокля, видавшего прежде и не такие виды, стремительно приносил его к любимым мелочам. Он смаковал каждую и подолгу, разглядывая ее с почти научной, чрезмерной дотошностью. Не было синяка или комариного укуса, над которым он не повздыхал бы, не было пряди волос, которую он не расчесал бы сквозь свои ресницы. Он держался взглядом за каждый ее пальчик, особенно за любимый мизинец с вечно обкусанным ногтем – верный барометр ее настроения.

Мокрая, осыпанная бисером пота, она с разбегу бросалась в волны, и море надолго отбирало ее у бедного мальчишки. Впрочем, ему оставались вещи, которые, как-никак, все-таки были слепком с ее тела.

Проходило время – и море возвращало ее глазастому берегу. Она выходила, с кружащейся после долгого плаванья головой, ничком валилась на полотенце и застывала на нем, как нарисованная дама на карте, назначив свою рыжую масть козырем во всей вселенной. Потом она засыпала, положив руку под щеку и смешно нахмурившись.

Хмурилась она, надо полагать, на бессовестную свою руку, которая, оставшись без присмотра хозяйки, отправлялась в путешествие по телу, норовя то ли разбудить его, то ли усыпить еще крепче. Рука, проверив наличие всех сокровищ, которыми полагается обладать молодой девушке, оставалась довольна своей инспекцией и ложилась на самое сокровенное, как сторожевой пес. Потом засыпала и рука, и только любимый мизинчик, хулиганское отродье, забирался глубже, чем следовало бы верному стражу, и долго ворочался там, устраиваясь. А там, глядишь – и брови переставали хмуриться.

Он никогда не знал, что ей снится. И не хотел знать. Это ему было неинтересно.

Потом она просыпалась и шла в кустики делать то, что могла, скажем прямо, сделать и в воде, но предпочитала почему-то на суше. Не будем скрывать, в ход шел бинокль, и ни одной мускатной капельки не падало в песок без гурманского смакования бесстыжим мальчишечьим взглядом.

Можно еще долго рассказывать, как она купалась снова, как одевалась и как убегала навстречу собственным следам, но сейчас речь пойдет не об этом.

А вот о чем. Однажды у него появился соперник. Такой же притаившийся в траве котик, отличающийся от нашего героя тремя вещами: возрастом (он был старше), нахальством (которого у него было больше) и отсутствием бинокля. Вместо бинокля у мальчишки был фотоаппарат, которым он щелкал, как клювом, нимало не боясь быть обнаруженным. Что, кстати, и произошло в тот же день и сопровождалось с ее стороны ахами и охами, в которых, по правде сказать, было больше веселья, чем смущения.

Она кое-как прикрылась, соперник вышел из своей засады, и они быстро поладили. Поладили даже слишком хорошо для первого дня знакомства. Море и солнце, эти вечные сводники, быстро сплели парочку в неловких объятиях, и они завозились на полотенце, комкая его и зачерпывая песок.

Пикантность ситуации придавало то, что в перерывах между объятиями они дружно глядели в его сторону и хихикали.

А ему было очень больно. Не потому, что девчонка оказалась не ангелом. Она и не была ангелом, он это знал с самого начала. Не потому, что соперник повел себя умнее и смелее его самого. Не потому, что оба с таким явным презрением отнеслись к его молчаливой тени в траве.

А просто потому, что все кончилось. И больше никогда не повторится...

Он впервые встал во весь рост, перевернул бинокль и посмотрел на них в последний раз. И старая оптика, видавшая всякое, мудро уменьшила их до размера случайного воспоминания.

Эротический этюд # 9

Она верила в любовь с первого взгляда. Она много читала про нее и понимала, что умные люди не будут врать в вопросе, над которым уже столько веков тщетно бьются сердца. А умные (и талантливые) люди, как вы знаете, не только признают такое чувство, но и (самые умные и талантливые) признают его единственно возможным.

Поэтому она не удивилась, когда в один прекрасный день, выскочив после экзамена на горы, названные сначала в сомнительную честь мелкой пичуги, а потом – в сомнительную честь Большелобого, она увидела над перилами глаза, заключенные в совершенную оболочку молодого, спортивного тела. Эти глаза прожгли ее, как кислота, оставив дымящийся восхищением след. Глазам, надо сказать, немало помог Город, раскинувшийся на фоне, с видом на бывшую помойку, превращенную в храм для таких же, как Он, спортивных и ясноглазых богов.