Сто лет пути

— А покуда работает Дума, есть возможность договориться и без революции. Это господам социал-демократам не подходит. Нужен взрыв.

— Он и произойдет, если… вам не удастся его предотвратить, — пробормотал господин Викторов.

Варвара Дмитриевна представила себе варшавский поезд, с длинными, как во всех нерусских поездах, окнами, с диванами, латунными ручками, чистыми стеклами. Вот дают гудок, кричит паровоз, в толпе на перроне начинается суета последних секунд перед отправлением, а впереди дальний путь, путешествие, радость.

Нет, впереди гибель, смерть. Остановитесь, туда нельзя!.. Но уже плывут мимо вагоны, девочка на руках у отца машет за чистым стеклом, кланяется усатый кондуктор, мальчишки отталкивают друг друга, чтобы подольше видеть бабушку, а мать выговаривает им и смеется, собака недоуменно лает в тамбуре — едет впервые, непривычно ей.

Взрыв.

Варвара Дмитриевна открыла глаза.

Ничего, ничего. пока еще все можно изменить. Еще есть время.

И есть Дмитрий Иванович и этот человек, пришедший предупредить.

Перед глазами немного дрожало — может, оттого, что ветер шевелил кроны лип?..

— Полиция ни о чем не подозревает, — продолжал помощник депутата Алябьева. — В группе все проверенные боевики, из чужих и новых никто не допущен. Боятся провокаторов. Сам товарищ Юновский поставлен за главного. План операции и вся разработка у него в руках. Подробностей никто не знает.

— Кто такой этот Юновский?

— Из Петербургского совета рабочих депутатов. Важная фигура. Через него идут все деньги от актов и ограблений, он выбирает и намечает… цели.

— А бомба?

— Бомбу изготавливает Сулимо, ответработник боевой технической группы, на Малоохтинском. Взрывчатка с Патронного завода. Помогает какой-то инженер, кажется, из Москвы.

— Этот Юновский бывает на Малоохтинском?

— Может быть, и не всякий день, но бывает. Конспирация строжайшая.

— А дом, где подготовка к акту идет, вы знаете? Сможете показать?

— Смогу.

Шаховской задумался. Варвара Дмитриевна боялась дышать. Социалист же, напротив, как-то размяк, нервная дрожь улеглась, и сел он посвободней, как будто тяжесть с него свалилась.

— Позвольте спросить, — вдруг заговорил Шаховской, — мне важно. Почему вы решились сказать, Борис? Если ваши узнают, плохо вам придется.

— Если узнают, смерти буду, как избавления, ждать. Молиться о ней, хоть и не верю я ни в кого…

— Тогда почему?

Борис заглянул Шаховскому в лицо и опять откинулся на спинку скамьи.

— Страшно стало? — как-то очень просто, по-дружески спросил князь.

— Вы не поймете.

— Я попробую.

Борис помолчал, а потом заговорил из тени:

— Я мальчиком часто приходил к отцу в канцелярию. Это не полагалось, но меня пускали. Я там за шкафом занимался. Дома… возможности не было.

Варвара Дмитриевна ничего не поняла. Какой шкаф?.. Какая канцелярия?.. К чему все это, когда нужно людей спасать от бомбы?! Спешить, куда-то бежать, звать на помощь!

— И вокруг только и разговоров, чтоб не попался я на глаза Владимиру Николаевичу, который был в ту пору помощник статс-секретаря. Увидит, выгонит отца, останемся совсем без средств. Строгий он очень. А деваться все равно некуда, надо же мне где-то находиться.

— Владимир Николаевич Коковцов? Которого собираются убить? — спросил князь.

Борис кивнул.

— Он тогда по Государственной канцелярии служил. После уж в министры вышел. И вот однажды Владимир Николаевич застал меня за шкафом. Не знаю, зачем он заглянул к низшим чинам в комнату, что ему там понадобилось!.. Регистратор даже в лице переменился, оправдываться стал, клялся, что сам не знает, как я проник за шкаф, уверял, что такое больше не повторится. А я понял одно только — и мне, и отцу конец пришел. И службе его конец, пропали мы. Владимир Николаевич слушал-слушал, а потом достал из жилетного кармана две карамельки и угостил меня. И ушел. День, другой проходит, а никакого приказа об отставке отца все нету. А недели через две его коллежским секретарем пожаловали, и жалованье сразу чуть не вдвое назначили. Мы на другую квартиру переехали, учителя мне взяли и няньку, потом уж я в гимназию поступил… А теперь Владимира Николаевича должны убить, и я об этом знаю.

За спинами у сидящих прогрохотал одинокий экипаж, и Варвара Дмитриевна вдруг как будто очнулась и поняла, что ей холодно, зубы стучат.

— Отец мой до последнего дня в церкви за здравие Владимира Николаевича свечки ставил. Все ко мне подступал, чтобы и я молился. Только я в церковь не ходил. В первый раз пошел, когда узнал, что акт готовится. А там поп как раз про убийства толковал. А вас я по Думе знаю. Там часто повторяют, какой вы… порядочный человек, из всякого положения выход найдете. Хотел сначала прямо к вам обратиться, но побоялся. А поп обещал нас свести и свел.

— Карамельки, — задумчиво проговорил Дмитрий Иванович. — Две карамельки, вот ведь штука какая…

Он почесал Генри Кембелл-Баннермана под подбородком, а потом за ухом.

— Министра внутренних дел все равно придется в известность ставить. Без его содействия никак не обойтись.

— Лишь бы не дознались, что я навел.