Сто лет одиночества

Парикмахер рукой наклонил его голову вперед и молча продолжал стричь. Временами, давая выход избытку своего мастерства, он лязгал над головой клиента ножницами.

До слуха сеньора Кармайкла донеслись с улицы громкие голоса. Он посмотрел в зеркало; мимо открытой двери проходили дети и женщины с мебелью и разной утварью из перенесенных домов.

– На нас сыплются несчастья, а вы все никак не расстанетесь с политическими дрязгами. Прошло больше года, как прекратились репрессии, а вы только о них

и говорите.

– А то, что о нас не думают — разве это не репрессия?

– Но ведь нас не избивают.

– А бросить нас на произвол судьбы и не думать о нас — разве не то же самое, что избивать?

Это газетный треп, — сказал, уже не скрывая раздражения, сеньор Кармайкл.

Парикмахер молча взбил в чашечке мыльную пену и стал наносить ее кистью на шею сеньора Кармайкла.

– Уж очень поговорить хочется, — как бы оправдываясь, сказал он. — Не каждый день встретишь беспристрастного человека.

– Станешь беспристрастным, когда надо прокормить одиннадцать ртов.

– Это точно, — подхватил парикмахер.

Он провел бритвой по ладони, и бритва запела. Он стал молча брить затылок сеньора Кармайкла, снимая мыло пальцами, а потом вытирая пальцы о штаны. Под конец, все так же молча, он потер затылок квасцами.

Застегивая воротник, сеньор Кармайкл увидел на задней стене объявление: «Разговаривать о политике воспрещается». Он стряхнул с плеч оставшиеся на них волосы, повесил на руку зонтик и спросил, показывая на объявление:

– Почему вы его не снимете?

– К вам это не относится, — сказал парикмахер. — Мы с вами знаем: вы человек беспристрастный.

В этот раз сеньор Кармайкл прыгнул через лужу на тротуар не колеблясь. Парикмахер проводил его взглядом до угла, а потом уставился как загипнотизированный на мутную, грозно вздувшуюся реку. Дождь прекратился, но над городком по-прежнему висела неподвижная свинцовая туча.

Около часа в парикмахерскую зашел сириец Мойсес и стал жаловаться, что у него на макушке выпадают волосы, а на затылке растут очень быстро. Сириец приходил стричься каждый понедельник. Обычно он с какой-то обреченностью опускал голову на грудь, и из его горла раздавался хрип, похожий на арабскую речь, между тем как парикмахер громко разговаривал сам с собой. Однако в этот понедельник сириец проснулся, вздрогнув, от первого же вопроса:

– Знаете, кто здесь был?

– Кармайкл, — ответил сириец.

– Кармайкл, этот жалкий негр, — словно расшифровывая имя, подтвердил парикмахер. — Терпеть не могу таких людей.

– Людей! Да разве он человек? — запротестовал сириец Мойсес. — Но в политике линия у него правильная: на все закрывает глаза и занимается своей бухгалтерией.

Он уткнулся подбородком в грудь, собираясь захрапеть снова, но брадобрей стал перед ним, скрестив на груди руки, и спросил вызывающе:

– А за кого, интересно, вы, турок дерьмовый?

Сириец невозмутимо ответил:

– За себя.

– Плохо. Вы бы хоть вспомнили про четыре ребра, которые по милости дона Хосе Монтьеля сломали сыну вашего Элиаса.

– Грош цена Элиасу, если его сын ударился в политику, — ответил сириец. — Но парень теперь веселится в Бразилии, а дон Хосе Монтьель лежит в могиле.

Прежде чем выйти из своей комнаты, где после долгих мучительных ночей царил полнейший беспорядок, алькальд побрил правую щеку, оставив в неприкосновенности восьмидневную щетину на левой. После этого он надел чистую форму, обулся в лакированные сапоги и, воспользовавшись перерывом в дожде, отправился пообедать в гостиницу.

В ресторане не было ни души. Пройдя между столиками, алькальд занял в самой глубине зала место, лучше других укрытое от посторонних глаз.

– Маск! — позвал он.

Мигом появилась совсем юная девушка в коротком, облегающем каменные груди платье. Алькальд, не глядя на нее, заказал обед. По дороге на кухню девушка включила приемник, стоявший на полке в другом конце зала. Передавали последние известия с цитатами из речи, произнесенной накануне вечером президентом республики, а затем — очередной список запрещенных к ввозу товаров.

По мере того как голос диктора заполнял комнату, жара становилась все сильнее. Когда девушка принесла суп, алькальд обмахивался фуражкой.

– Я тоже потею от радио, — сказала девушка.