Стихотворения

Москва, Москва!.. люблю тебя, как сын,
Как русский, – сильно, пламенно и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль зубчатый, безмятежный.
Напрасно думал чуждый властелин
С тобой, столетним русским великаном,
Помериться главою и обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
Тебя пришелец, ты вздрогнул – он упал!
Вселенная замолкла… Величавый,
Один ты жив, наследник нашей славы.
Ты жив!.. Ты жив, и каждый камень твой —
Заветное преданье поколений.

Духовный и творческий мир Лермонтова был органически связан с родной стихией; поэт находил в настоящем и особенно в историческом прошлом России картины, достойные пристального внимания, благоговения и одновременно – горестных замет. Правда, в романтическом «Поле Бородина» (1831) еще нет и намека на какой-либо исторический скептицизм: Бородинская битва – от молитвы перед сражением до последнего аккорда о незабвенных «преданьях славы» – изображается в одном возвышенно-романтическом ключе. Но уже в стихотворном отрывке о древнем Новгороде («Приветствую тебя, воинственных славян Святая колыбель…», 1831) восторженное созерцание («С восторгом я взирал на сумрачные стены…») сменяется горьким сожалением об утраченной вольнице. А в неоконченном историческом полотне («Вадим», 1833–1834) юного Лермонтова – героический образ правдолюбца и бунтаря Вадима, выступающего защитником поруганного человеческого достоинства и народных прав, не смог исчерпать поэтических вожделений поэта, и сам автор в письме к М. А. Лопухиной признавал, что его роман, несмотря на попытки отразить в нем «черты современного <…> передового общественного типа», «становится произведением, полным отчаяния»[5].

Однако же нельзя забывать, что в силу исторических обстоятельств характер коллизий, занимавших русского человека, почти всегда определялся коренными вопросами, связанными с судьбой или с самим существованием народа. Поэтому «переживание истории» оказывалось в русской литературе достаточно острым. Это отразила и литература русского средневековья «во главе» с гениальным «Словом о полку Игореве…», рядом произведений XVIII века (М. В. Ломоносов, М. М. Херасков, А. Н. Радищев и др.), и далее – литература русского романтизма, воспринявшая из отечественного средневековья традиции «высокой» народной эстетики и тот совершенно самобытный идеал, общее содержание которого может быть передано как «прекрасное – это родина»[6].

Сквозь дымку истории всегда видятся в лермонтовском творчестве грядущие события, прозреваются силы, карающие за отступление от исторической справедливости, а иногда в нем как бы возникает власть над временем, возвышающая смертного человека до пределов вечности.

В его поэзии предстают во весь рост героические русские люди вроде богатыря из «Двух великанов» (1832), героев «Бородина» (1837) и «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» (1837). Отечественное прошлое имеет в них как бы своих достойных представителей, утверждающих в нашем сознании свойственные народу духовные начала.

Так, в лаконичном, сказочном по форме стихотворении о двух великанах, где каждая деталь рождает в живом изображении целый ряд ассоциаций, складывается монументальная картина богатырского поединка. «Старый русский богатырь» невольно вызывает в нашем сознании образы былинных героев: могучего Святогора или дедушку Илью Муромца. Супротивник же, пришедший «с грозой военной» «из далеких чуждых стран», выступает предводителем вражьей силы, неизбежно воскрешающей слова русских былин: «нагнано-то силушки полным-полно, ай, полным-полно, как черна ворона». Богатырь в суровом молчании ждет-поджидает самонадеянного супротивника; тот еще не показался, а о нем уже «за горами, за долами» гремит рассказ. Только что появившись, «трехнедельный удалец» дерзко схватывает венец своего поединщика. Богатырь отвечает не угрозою, а всего лишь «улыбкою роковою», он будто бы даже не напрягает силы: «посмотрел – тряхнул главою…» – вот все его действие. Но этого достаточно, чтобы дерзкий «удалец» был повержен. Последняя строфа окончательно проясняет смысл исторической аллегории:

Но упал он в дальнем море
На неведомый гранит,
Там, где буря на просторе
Над пучиною шумит.