Дант! Старый гибеллин! Пред этой маской, снятой,Страдалец, с твоего бессмертного лица,Я робко прохожу, и, трепетом объятый,Я, мнится, вижу всю судьбу и жизнь певца, –Так сила гения и злая сила рокаВожгла свою печать в твой строгий лик глубоко.Под узкой шапочкой, вдоль твоего челаЧертою резкою морщина пролегла, –Зачем морщина та углублена так едко?Бессонниц ли она иль времени отметка?Не в униженье ли проклятий страшный гул,Изгнанник, ты навек в устах своих замкнул?Не должен ли твоих последних мыслей сшибкиВ улыбке уст твоих я видеть и следить?Недаром к сим устам язвительность улыбкиСмерть собственной рукой решилась пригвоздить!Иль это над людьми усмешка сожаленья?О, смейся: гордый смех сурового презреньяК ничтожеству земли – тебе приличен, Дант.Родился в знойной ты Флоренции, гигант,Где острые кремни родной тебе дорогиОт самых детских дней тебе язвили ноги,Где часто видел ты, как при сиянье дняРазыгрывалась вдруг свирепая резняИ в схватках партии успехами менялись –Те падали во прах, другие поднимались.Ты тридцать лет смотрел на адские костры,Где тлело столько жертв той огненной поры,И было для твоих сограждан жалких слово«Отечество» – лишь звук; его, взяв с ветра, сноваБросали на ветер. И в наши дни вполнеТвое страдание, о Дант, понятно мне;Понятно, отчего столь злобными глазамиСмотрел ты на людей, гнушаясь их делами,И, ненависти злой нося в душе ядро,Так желчью пропитал ты сердце и перо, –По нравам ты своей Флоренции родимой,Художник, начертал рукой неумолимойКартину страшную всей нечести земнойС такою верностью и мощию такой,Что дети малые, когда скитальцем беднымТы мимо шел с челом зеленовато-бледным,Подавленный своей смертельною тоской,Под гнетом твоего пронзительного взглядаШептали: «Вот он! Вот – вернувшийся из ада!»Между 1842 и 1850