Стихи про меня

Цыганка ввалится, мотая юбкою,
В вокзал с младенцем на весу.
Художник слова, над четвертой рюмкою
Сидишь — и ни в одном глазу.
Еще нагляднее от пойла жгучего
Все-все художества твои.
Бери за образец коллегу Тютчева —
Молчи, короче, и таи.
Косясь на выпивку, частит пророчица,
Но не содержит эта речь
И малой новости, какой захочется
Купе курящее развлечь.
Играет музычка, мигает лампочка,
И ну буфетчица зевать,
Что самое-де время лавочку
Прикрыть и выручку сдавать.
Шуршат по насыпи чужие особи.
Диспетчер зазывает в путь.
А ты сидишь, как Меншиков в Березове, —
Иди уже куда-нибудь.

2001

Тут многое красиво сошлось — и фольк­лорная "Цыганка с картами, дорога дальняя..."; и песенка Таривердиева, памятная народу со времен рязановской новогодней сказки: "Нач­нет выпытывать купе курящее / Про мое прошлое и настоящее"; и пастернаковская "Вакхана­лия": "На шестнадцатой рюмке / Ни в одном он глазу".

Гандлевский дозу уменьшил вчетверо, что делает честь скромности поэта — или все-таки говорит о лучшем, по сравнению с Пастерна­ком, знании предмета. Мало кто в русской — а значит, по понятным причинам, и в мировой — поэзии так достоверно доносит феномен пьян­ства. Чего стоит детально точное, физиологи­чески скрупулезное описание: "Выйди осенью в чистое поле, / Ветром родины лоб остуди. / Жаркой розой глоток алкоголя / Разворачива­ется в груди". Семисложный глагол движется медленно и плавно, лепесток за лепестком раз-во-ра-чи-ва-ет-ся — разливаясь горячей волной после стакана, приступая к сердцу, обволакивая душу.

Однажды в Москве, к тому же для досадного извращения не где-нибудь, а на любимых Пат­риарших прудах, у меня случился приступ меж­реберной невралгии. Потом врачи произносили и другие слова — "остеохондроз", еще какие-то, все равно это непонятно, а главное — произно­сили потом. Полдня я был уверен, что инфаркт. Что может так подняться в груди, как в кино по­казывают извержение вулкана?

Очень больно. Очень страшно. Очень убеди­тельно.

Все близкие и дорогие мне люди так именно и помирали: отец, мать, Юрка Подниекс, Довлатов, Бродский. Не лучше же я их. Менее близ­кие и под машины попадали, и от рака умира­ли, но эти — непременно от инфаркта. Так что возникло ощущение чего-то вроде наследствен­ности.

Уверенность была полная, оттого настроил­ся на торжественный лад. Попросил Гандлевского: "Посвяти мне, пожалуйста, стихотворение". Он отвечает: "Посвящал уже". Напоминаю: "То не стихи были, а прозаическое эссе, а теперь я стихи хочу. И вообще, не торгуйся, пожалуйста, в такой момент". Он черство говорит: "Я поду­маю". Попытался воздействовать: "Особо неког­да думать. Давай, я тебя пока вином угощу". Сто­им, пьем вино. Точнее, он пьет, а я даже слюну проглотить не могу от дикой боли. Повернуть­ся не в состоянии, слова еле произношу, молчу, как Тютчев, чувства скрываю, скорбно настра­иваюсь.

Приехали вместе в больницу, там мне сдела­ли кардиограмму, с вызовом протянули. Объяс­няю: "Я же не понимаю ничего в этих зигзагах. Для меня можно хоть в коридоре от руки нари­совать". Тогда и сообщили про остеохондроз и межреберную. Переспрашиваю: "Извините, означают ли ваши слова, что я не помру?" Гово­рят: "Прямо сейчас нет, но вообще обязательно". Юмор, Зощенко, начинаю понимать, возвраща­юсь к жизни.

Кое-как долетел до Праги, домой. Неделю иг­рал в Кафку. Когда человек просыпается в виде насекомого, лежит на спине, лапками перебира­ет и перевернуться не может.

Очень больно. Очень смешно. Очень убеди­тельно.

С трагедии сорвался и вытянул на фарс. Ди­станция на бесконечность больше, чем расстоя­ние от Москвы до Праги.

И в это время приходит стихотворение от Гандлевского. "Иди уже куда-нибудь". Пошел. Спасибо.