Стерва побеждает обстоятельства. Как извлечь пользу из неудач

Женя записалась в литературную студию, рассчитывая найти там свой круг. Но и с литературным поприщем возникли проблемы. Тусовка оказалась не просто так себе, а хуже не придумаешь. Самонадеянные юнцы лет двадцати и слегка за, твердо решившие «пасти народы». Престарелые графоманы, начитанные и безнадежно вторичные, по-собачьи верные своим литературным кумирам в собственных опусах. Постоянно взвинченные девицы, надсадно смакующие свой сексуальный опыт. Потасканные тетки в летах, пишущие многоактные психологические драмы. Наркоманы обоего пола, протоколирующие свои глюки на бумаге. И концептуалисты. Те были вроде в здравом уме, но с каким-то садистским упорством составляли из слов бессмысленные и неудобоваримые фразы не менее семидесяти сантиметров длиной. Самым нормальным из всех был руководитель студии — Василиваныч. Это был писатель средней руки, в меру пьющий мужик лет пятидесяти, спокойный, как психиатр на сеансе. Он ничему не удивлялся, со всеми был вежлив, а если из его подопечных кто-то сильно расходился, Василиваныч разражался пространными монологами на общие литературные темы и глаголил до тех пор, пока представитель «буйных» не скисал от безысходности вставить хоть слово.

Поскольку Женины творческие порывы ни к чему не приводили: стиля своего не было, да и писать ей было не о чем, Василиваныч, щадя ее за старательность и неиспорченность, предлагал ей заняться журналистикой. Там есть задание, тема, можно хорошо набить руку, успешно писать и неплохо подрабатывать. Обещал представить в паре-тройке редакций. Но от его предложений веяло такой рутиной, а покорение литературных Олимпов отодвигалось так далеко за туманы и времена, что Женя злилась и обливала слезами подушку в ночи. Ее доканывал сакраментальный русский вопрос, вот уже полтора века беспокоивший в основном нигилистов разного пошиба: «Что делать?» О чем ей писать, когда в ее жизни ничего не происходит? Не было у нее бурных романов, свиданий под луной, даже в метро к ней никто никогда не прижимался. Но сексом сегодня никого не удивишь, только если особо извращенным. Но особо извращенным — боязно и непрестижно. Нужно что-то более экзальтированное и стильное. Чтоб большие выразительные глаза, впалые щеки и зябко кутаться в меха. Правда, средств на меха ни у Жени, ни у ее родителей не было. Но образ богемного эфирного созданья гвоздем засел в голове. А к нему подтянулось и ключевое понятие — худоба. «Точно, — обрадовалась Женя, — перестану есть, начну худеть, стану изысканной, начну нравиться. А еще буду записывать свои ощущения, авось выйдет захватывающая повестушка про «игры разума». Решено».

Женя на несколько месяцев практически отказалась от пищи. Родителям сказала, что села на диету, чтобы не лезли с глупыми вопросами. Домой старалась приходить попозже, ссылаясь на нагрузки в институте. Вначале Женю мучил голод, она не могла ни о чем думать, кроме еды. Потом желание поесть утихло, осталась лишь какая-то нервная взвинченность. Обострилось восприятие: запахи, звуки, цвета — все стало ярким, режущим мозг, очень четким. Окружающий мир третировал Женю своей жизнью: громыханием, чавканием, визгом, вонью пыли, выхлопов и духов, извилистой пляской граффити на стенах, наглым равнодушным солнечным светом и тяжестью всего, что ее окружало. Женя с трудом носила сумку с учебниками и дубленку. Писать она не могла вообще: ни лекций, ни голодных ощущений, ни даже поздравительных открыток. Впечатлений была масса, но сформулировать их во фразы не получалось. Перед компьютером или листком бумаги все рассеивалось: Женя не могла сосредоточиться и чувствовала лишь слабость, какую-то беспомощность, оборачивающуюся тупостью. Волосы с головы облезали, как шерсть с зайца во время весенней линьки. Потом Женя почувствовала, как у нее во рту шатаются зубы. Она понимала, что зашла в тупик, но сил и воли что-то менять у нее уже не было. Однажды дома Женя упала в обморок. Очнувшись, наблюдала, как мечутся по квартире родители, бегают врачи из «Скорой».

Женя попала сначала в больницу, где ее принудительно кормили. Потом ее привезли домой. В институт Женю пока не пускали, она сидела дома и потихоньку начала писать. Все-таки она очень гордилась своим опытом и считала, что теперь-то ей есть о чем поведать миру. На занятие в литературной студии Женя пришла бритая налысо, с сильно подведенными глазами и загадочной улыбкой на бледно-сером лице. Когда она прочла отрывки из своей повести и гордо обвела взглядом притихшую аудиторию, Василиваныч привычно откашлялся и завел пространный монолог о литературе вообще.