Стерегущий

Быстро откинув одеяло, Алгасов пружинисто соскочил с кровати и, в свою очередь, вытянулся во фронт, прижимая ладони к голым ногам, едва прикрытым ночной рубашкой.

— Ну и чучела! — громко произнес Сеницкий. Голос у него был раскатистый, басовитый. Доктор перевел взгляд с забинтованных усов мичмана на полуголого Алгасова и так загрохотал смехом, что даже закашлялся. — Один другого лучше! Ложитесь скорее, фендрик, простудитесь. Сейчас вам новости расскажу.

Подпоручик юркнул под одеяло. Сеницкий присел на кровать.

— Люблю по-походному присесть на койку, — пробасил он певуче. — Григорий Андреевич, что мы сегодня так расшалились?

— Любовь у их благородия объявилась, — съязвил Кудревич. — Их благородие сейчас в состоянии телячьего восторга. Так, Гри-Гри, так? — затормошил он Алгасова.

Подпоручик отбивался от него со смехом. Немало было у него причин для веселья: письмо и деньги отца, мечты об академии, но главное — вчерашняя улыбка Лелечки, подавшая ему надежду на что-то такое, о чем прежде он даже не смел думать.

— Любовь да стихи, мечты и хи-хи — это куроедам, вот что, — презрительно поморщился Сеницкий. — Слушайте мои новости. Первая: через две недели приезжает ко мне богоданная законновенчанная супруга. Есть телеграмма из Питера — катит экспрессом, соскучилась, мол, по мне. Вторая: покрутился сейчас по базару, вижу, краб… огромнейший! — Сеницкий развел руками. — Черт его знает, где его поймали, сейчас крабам не сезон. Потом подвернулся китаец с уткой, потом еще два — с лососиной и с куропатками. А так как должен я вам отвальную сделать по поводу приезда супруги и освобождения вами комнат, то и купил я все, что мне предлагали. Погрузил на китайскую козу, поставил около нее в почетный караул Больших-Шапок.

— В редакцию по пути не зашли почитать утренние телеграммы? — спросил подпоручик.

— Об этом, Гри-Гри, потом. Есть еще новость. Из Питера пришло предписание собирать в Порт-Артуре миноносцы из частей, изготовленныхв столице. Приняли к исполнению. Отвели место на Тигровом полуострове. Стали прибывать части. Ужас! Лом! Ржавое железо! Труха… Приемщик, командир «Петропавловска», возмутился. Взял весь груз, прибывающий для миноносцев по железной дороге, на проверку на самой станции назначения. Что же вышло? Груз шел не из Питера, а из Барнаула. Наряды из Питера подписывал контр-адмирал Абаза, а накладные из Барнаула — директор общества сибирского пароходства, сплавлявший сюда для порт-артурской эскадры части развалившихся судов с Енисея и Оби. Наместник приказал барону Франку произвести следствие, но в дело вмешался всеядный Гинзбург, заявивший, что все, что не нужно нам, он перепродаст Японии или Китаю.

— Мерзавцы все: и Гинзбург и Абаза! — нервно воскликнул Кудревич. — Больших-Шапок! Где ты?

— Же сюи иси,[13] — стал на пороге Рондиньон.

— О вездесущий, опять ты! Где же мой?

— Только что упредили краба варить и утку щипать, — мешая французские слова с русскими, тоном строевого рапорта произнес денщик.

— А ну, Родион, выдь на минутку! — прикрикнул Сеницкий. И, глядя вслед уходившему денщику, сказал:

— Гри-Гри, честное слово, это нехорошо.

— Что именно? — искренне удивился Алгасов.

— Да вот французите с денщиком. Имя ему Родион, а вы Рондиньоном каким-то его называете, французским словам, как попугая, учите. Э, да что мне с вами зря говорить! — махнул рукой Сеницкий. — Мне краба преодолеть надо. — И с встревоженным видом вышел, волоча ногу.

— Эпикуреец! — сказал Кудревич, когда доктор захлопнул за собой дверь. — Так вы, Гри-Гри, сегодня у Франков?.. Не забудьте тогда ногти почистить, а то оскандалитесь. Лелечка нерях не любит.

— А, так вот почему у вас с ней разлад, — отпарировал подпоручик ревнивый выпад товарища. — Учту… Явлюсь во всем блеске… Рондиньон, где ты?

— Же сюи иси, — послышалось из-за двери, и в комнату вошел Родион с каким-то свертком под мышкой.

— Умы-умы-ваться! — протрубил Алгасов, как ротный горнист в свой рожок.

— Белье чистое взденьте, ваш-бродь, — суровя брови, сказал денщик. — Суббота сегодня. Теплое оно. С-под подушки.

— Ладно, вздену. Вижу, вы с мичманом заодно. Давай, давай воду.

— Зубной порошок подай его благородию. На свидание идет. Улыбка его должна ослеплять любимую девушку, — продолжал издеваться Кудревич.

Казалось, он ищет ссоры, но Алгасов и на этот раз дружески улыбнулся и весело подтвердил:

— Да, да. Порошок и теплой воды.

— Э, черт, ничем тебя не проймешь! Вот что значит любовь, — вздохнул горестно мичман. — Пришла, видно, пора влюбиться и мне… в Боровскую или в Горскую. Авось исправят характер.

— Советую от души, — засмеялся Алгасов, подходя к табуретке, на которую Родион поставил кувшин с водою.

Обнажившись до пояса, подпоручик быстро, но тщательно помылся, насухо вытер себя мохнатым полотенцем и надел чистую, новую рубашку.

Кудревич мрачно посмотрел на него, отвернулся и молча вышел из комнаты.

— Злобится он на вас, ваш-бродь, — неожиданно произнес денщик.

— За что?

— За барышню Лелечку, — широко улыбнулся Родион. — Больших-Шапок мне говорил: любовь у них вроде налаживалась, а вы помешали, значит.