Стерегущие дом

Попадались ей и ручьи, такие, которых вовсе, казалось, не тронуло половодье. Большей частью совсем мелкие — тоненькая струйка воды и песчаное дно. Она пила их настоянную на листьях воду, ела дикую жеруху с их берегов. Один ей попался большой, в глубоком овражке, почти невидимый среди густых магнолий и диких азалий. Этот был постарше; он прорыл себе русло в песке и даже выточил глубокий ход сквозь камень. Маргарет постояла, заглядевшись на темную, гладкую, текучую воду. У другого берега, в каких-нибудь пяти шагах от нее, всплеснулся и пропал из виду ушастый окунь.

«Вот бы изжарить такого, — машинально подумала Маргарет. И сразу спохватилась. — Отчего это я все ем, вечно только и думаю о еде? Что за забота такая — лишь бы набить себе досыта живот?..»

Мимо проплыл листок; в тиховодье за плечом валуна разгуливала по затончику муха-длинноножка. Судорожно сновали по поверхности водяные клопы. Маргарет опустилась на колени и взглянула на свое отражение в воде, струящейся чуть ниже, под каменным карнизом. Рассматривала свое лицо — большие глаза с тяжелыми веками, полные губы, уши. Уши длинноваты. Она сплюнула; белый сгусток, покачиваясь, проплыл по щеке отражения. Мимо, подхваченный течением, лихорадочно скользя на длинных ногах, пронесся еще какой-то водяной паучишка. Маргарет сложила ковшиком ладони и зачерпнула воды, прозрачной, как слезы. Отпила, вода была гораздо холодней, чем в других ручьях. Маргарет опустила руку, пытаясь достать до дна, но не достала. Она поднялась, приволокла к берегу обломанный сук магнолии, сунула в воду, сопротивляясь несильному течению. Сук свободно уходил все ниже. Маргарет вытащила его, отшвырнула в сторону. У этого ручья вообще, похоже, не было дна…

Она пошла дальше. Подвернулся ежевичный куст с первыми ранними ягодками, незрелыми и мелкими. Все равно остановилась и стала есть, морщась от кислого вкуса.

«А разве не чудно, — беззвучно говорила она себе, — как всякая травка знает свой срок. Каждый год появляется и пропадает в одно и то же время, нипочем не ошибется… Вот и люди тоже. И я. Сейчас я здесь, а в том году не буду. Где-то я окажусь? Не ответить мне на это — не ответить, почему у всякой ягоды своя пора, почему хурма бывает спелая, только когда ее прохватит морозом, и почему гремучая змея ядовита, а королевская змея — нет. И почему уж-молочник высасывает до капли коровье вымя, а обруч-змей, как народится молодой месяц, берет в рот собственный хвост и катится по дороге… А ведь у всего этого есть свой смысл, свои причины, только мне они неизвестны. Ничегошеньки я не знаю… Не знаю, какой из себя город Мобил, только Гровер Кент что-то рассказывал — про пристань да про бананы. И какой Новый Орлеан, не знаю — слышала, что люди говорят, и все. И океан никогда не видела… Только и видела что поля хлопчатника и речки, половодье и засуху и еще, как сосны качаются и стонут на ветру».

Она повернула назад на стоянку, к своим. Шла и думала: «Больше мне здесь не ходить. Может быть, долго еще. Может быть, никогда».

Внимательно наблюдала, разглядывала. Чтобы запомнить.

Она вошла в сосновый бор и запетляла меж стволов, молчаливо сплетая узоры, воображая, что она — солнечный луч или ветерок. Бесплотный, бесформенный, подвижный, мимолетный…

Она шмыгнула в шалаш, который построила для себя чуть поодаль от всех других, и, усталая после долгой прогулки, растянулась на земле. Прислушалась к звукам. Вот звякают бубенцами коровы. Играют дети, пронзительные голоса выпевают речитативом: «Вот плетется Джонни Куку…»

Что бы это могло означать, думала Маргарет. Как-то сегодня ни в чем не найдешь ясного смысла. Даже в словах, а ведь они вроде для того и предназначены…

Дети нестройным хором монотонно выводили свое: «Аты-баты, был в солдатах, аты-баты, был в солдатах, а теперь шагаю прочь и кругом глухая ночь…»

Дурацкая считалочка. Бессмысленная, как и эти жалобные звуки, которые издает Кэти.

Маргарет открыла глаза и выглянула на прогалину. Кэти медленно расхаживала взад-вперед, закинув руки на шею двум женщинам. Видно, скрутило не на шутку.

Маргарет опять закрыла глаза. Кэти каждый раз трудно рожает. Младенцы всегда родятся с длинным сплюснутым темечком, такими и живут первые месяцы. Ого, как ее разбирает. Сквозь стоны прорываются вопли. «Вот почему, — думала Маргарет, — куда-то подевались все мужчины». Считается, что для мужчин нехорошо присутствовать при родах: дурная примета.

«Это тоже надо запомнить, — сказала себе Маргарет. — И то, как звуки уходят прямо вверх, в распахнутое небо».

А потом усталость взяла свое, и она заснула.