Степень доверия. Повесть о Вере Фигнер

Была весна 1879 года, кончался великий пост. В последних числах марта приезжий, чтобы не походить на нигилиста, сбрил бороду и купил чиновничью фуражку.

В воскресенье 1 апреля в первый день пасхи он простился с Александром Михайловым.

— Прощай, друг, больше не увидимся. Завтра или он, или я, а скорее всего оба.

— Не б-боишься? — волнуясь, спросил Михайлов.

— Нет, не боюсь. — Он улыбнулся.

— Кравчинский на Мезенцева в-выходил несколько раз и в-возвращался. Не подымалась рука.

— У меня подымется.

На другой день состоялась встреча, к которой он так долго готовился. Человек, которым интересовался приезжий, совершал моцион по обычному маршруту.

Около полусотни шпионов и жандармов (переодетых и в форме) были расставлены по всему пути, разгуливали по тротуарам, торчали в подворотнях, чтобы, упаси бог, чего не случилось.

Случилось. Они встретились на полпути между Певческим мостом и Дворцовой площадью. И когда между ними оставалось два-три шага, приезжий мстительно улыбнулся и выхватил из кармана револьвер крупного калибра. Если бы он выстрелил сразу… Но он захотел взглянуть в глаза своего врага, увидеть это надменное лицо, так знакомое по портретам. Он взглянул и увидел перед собой старого человека в мятой шинели. Глаза человека, полные неизбывной тоски, смотрели прямо в душу. И сердце приезжего дрогнуло, потому что помещалось в груди в общем-то доброго человека. На лице его все еще держалась мстительная улыбка, но он не мог с собой справиться, и палец, который должен был спустить курок, онемел и не подчинялся ему. «Вера была права!» — мелькнула в голове воспаленная мысль. И, превозмогая себя, отведя глаза, он все же выстрелил, но при этом инстинктивно рванул руку в сторону.

В следующее мгновение его враг уже бежал, петляя, как заяц, путаясь в полах длинной шинели по пустынной Дворцовой площади. Теперь в приезжем пробудился охотничий инстинкт, и он крупными прыжками кинулся за своей жертвой, посылая выстрел за выстрелом.

…Тяжелый удар обрушился на приезжего сзади. Он еще сделал шаг или два, но в глазах уже плыли круги и тупую боль сменило ощущение легкости и беспечности. «А, ладно», — думал он, валясь на мерзлую мостовую.

Он был без сознания, когда его топтали, заламывали за спину руки и втаскивали в канцелярию градоначальника Зурова в комнату с надписью на дверях: «Отделение приключений».

Через некоторое время он очнулся на узком диванчике. Из тумана выплыли лица, мундиры, звезды и аксельбанты. Одно лицо, очень знакомое, склонилось низко, и приезжий сказал доверительно:

— Она была права, ваше величество.

И, снова теряя сознание, не в силах ответить, услышал обеспокоенное: «Кто — она? Кто? Кто?»

Очнувшись в следующий раз, он опять увидел перед собой те же лица, звезды и аксельбанты. Кружилась голова, поташнивало, но сознание прояснилось. Из прочих голосов выделился один, молодой и звонкий. Жандармский офицерик, мальчишка, рассказывал, торопливо, захлебываясь:

— А я его, ваше высокопревосходительство, прямо шпагой по голове плашмя.

Другой голос, басовитый, глухой, отвечал одобрительно:

— Молодец, братец, молодец.

— Рад стараться, ваше высокопревосходительство. Изволите видеть, даже шпага погнулась.

В доказательство он тыкал свою тульскую шпажонку в ножны, но она, изогнутая, не шла.

— Ничего, братец, ничего, — отвечал басовитый голос, — государь тебе золотую пожалует.

— Он очнулся, — сказал вдруг третий голос. И какое-то лицо, но не государя, а чиновника в вицмундире судебного ведомства склонилось над лежащим на диване человеком.

— Кто вы? — спросил вкрадчивый голосок.

— Дайте закурить, — сказал лежащий.

Кто-то с готовностью поднес папироску, кто-то чиркнул спичкой. Вновь зажурчал прямо в ухо вкрадчивый голосок:

— Вы знаете, что в вашем положении полная откровенность поведет к тому благому результату, что никто из невинных не пострадает, тогда как в противном случае…

Боже, о чем это он? Приезжий приподнялся на локте и с удивлением взглянул в склонившееся над ним добросовестно невыразительное лицо…

Была весна, текли ручьи, и в тех местах, где обнажалась от снега земля, поднималась для новой жизни первая травка.

В Вязьминском фельдшерском пункте шел прием больных. Перед Верой сидел мужик с печальными глазами, с деревяшкой вместо ноги.

— Стал быть, ты не могешь сделать так, чтоб обратно нога отросла?

— Нет, дядя, не могу.

— А я слыхал, что в Вязьмине фершалка такая, что все могет. За двенадцать верст на этой вот штуке, — он похлопал по деревяшке, — пришел. А может, попробуешь?

— Что пробовать, дядя? Наука до этого еще не дошла.

— Наука-то, конечно, она не тое. А ты, барышня, на науку плюнь и наговором попробуй. Глядишь, чего и получится.

— Нет таких наговоров, дядя. Все это предрассудки от темноты и невежества.

— Это да, темнота в нас большая. Да мне ведь жениться, барышня, нужно, а кто ж за меня пойдет без ноги? Наука, понятно, вещь важная, однако, у нас в деревне одному мужику наговором горб выровняли. Не попытаешь? — в последний раз спросил он с надеждой.

— Нет, дядя, прости, не могу.