Степень доверия(Повесть о Вере Фигнер)

Пытаясь вызвать в памяти названную фамилию, император покосился на собеседника:

— Из нигилистов?

— Называет себя агентом Исполнительного комитета, на самом же деле, по имеющимся данным, один из главнейших заправил, если вообще не главнейший. Арестован под фамилией Слатвинского, опознан прокурором Добржинским, знавшим его еще по «процессу 193-х». Сообщники, из тех, кто давал показания, отзываются о нем высоко. В частности, Гольденберг в свое время характеризовал его как личность чуть ли не гениальную.

— Пушкина не читал, — буркнул Александр.

— Не понял, ваше величество, — поднял брови Михаил Тариелович.

— Я говорю, что кабы твой Гольденберг читал Пушкина, то знал бы, что гений и злодейство несовместны.

— Ах, в этом смысле, — Лорис засмеялся. — Это верно. Между прочим, вместе с Желябовым арестован еще некий Тригони, судя по всему, тоже из главарей. Таким образом, если прибавить их к ранее арестованным Михайлову и Баранникову, смело можно сказать, что так называемый Исполнительный комитет, по существу, обезглавлен и в настоящее время прежней опасности не представляет.

Государь посмотрел на него недоверчиво:

— Твоими бы устами, Михаил Тариелович… А что с этим… как его… который проник в Третье отделение?

— Клеточников? Дает показания. Говорит, что… — Михаил Тариелович запнулся и посмотрел на государя, как бы колеблясь, продолжать дальше или не продолжать.

— Ну! — требовательно сказал Александр.

— Говорит, ваше величество, что таких прохвостов, как в Третьем отделении, никогда не встречал. Они, мол, готовы за деньги продать родного отца и на кого угодно могут наплести любые небылицы, лишь бы получить награду.

Александр поморщился.

— Самое ужасное, — сказал он, помолчав, — что так оно и есть.

— Но вы, ваше величество, упразднили Третье отделение, — напомнил Лорис.

Не упразднил, а сменил вывеску. По твоей подсказке. Но от этого суть не меняется. Тайная полиция всегда была, есть и будет учреждением безнравственным. К сожалению, одними нравственными мерами государство держаться не может. И с этим ничего не поделаешь. Но меня сейчас интересует вот что. Из всего, тобою сказанного, следует ли, что теперь я могу чувствовать себя в безопасности? — Он внимательно посмотрел на собеседника.

Лорис-Меликов взгляда не отвел.

— Государь, — сказал он твердо. — Для вашей безопасности сделано все, что в человеческих силах.

— Ну-ну. — Александр недоверчиво усмехнулся. — Для моей безопасности всегда делалось все, однако трижды в меня стреляли из револьвера и дважды пытались подорвать динамитом… Нынче в Михайловском манеже развод, так княгиня Юрьевская[13] заклинает не ехать, поостеречься. Вот до чего дошло! Император в своей столице не может чувствовать себя в безопасности. Этот Клеточников прав. Третье отделение, пожалуй, и меня за деньги продаст террористам. Ну да хватит об этом. Там, — он кивнул в сторону стола, — твой проект Общей комиссии. Я его подписал. Насчет выборных от губерний много непонятного, но надеюсь, что это не будут Etats généraux[14].

— Ваше величество, — поднялся Лорис, — мне известно, что некоторые мои недоброжелатели внушают вам мысль, будто я, пользуясь вашим всемилостивейшим ко мне расположением, пытаюсь протащить конституцию…

— Среди некоторых, — с улыбкой перебил Александр, — и мой дядюшка германский император Вильгельм. В последнем письме он умоляет меня не давать России конституции, а если я в своих реформах зашел слишком далеко, то, по крайности, не разрешать будущим палатам обсуждать бюджет, международные вопросы и участвовать в личном выборе министров. Я ответил ему: De mon vivant ça n’aura jamais lieu![15] Ты согласен со мной?

— Ваше величество, — сказал Лорис, стоя в почтительной позе. — Предлагаемые меры к тому и направлены, чтобы парализовать стремление известной, хотя и незначительной, части общества к конституционному правлению.

— Это я уже слышал, — наклонил голову государь. — Возьми на столе свой проект, четвертого числа обсудим на Государственном совете, а там и в печать. Ступай.

Михаил Тариелович взял со стола тонкую пачку исписанной бумаги, несколько листков, заключавших в себе то, к чему «диктатор сердца» стремился последнее время.

К дверям он шел сперва прямо, потом боком, потом спиной, так что лицо его было все время обращено к императору. Не глядя на него, возможно, даже забыв про него, государь стал подбрасывать в камин мелкие чурки березовых дров, чтобы поддержать затихавший огонь.

«Господи! — горячо подумал Михаил — Тариелович. — Сохрани его для России!»

Около десяти утра у Веры в квартире у Вознесенского моста, как было условлено, появился Фроленко, запорошенный снегом. В руках он держал что-то завернутое в газету. Перехватив Верин вопросительный взгляд, он сказал:

— Это не бомба.

Положил сверток на старый скрипучий стул, снял шапку и стал бить ее об колено, стряхивая снег. Затем шапкой обмахнул пальто, повесил то и другое на вешалку и только после этого спросил:

— Все в порядке?

— Да.

— Сколько?

— Четыре.